Дом духов

Клара не участвовала в разговоре. Она занималась тем, что приносила и уносила тарелки и краем глаза наблюдала за дочерью, но убирая супницу с остатками чечевицы, услышала последние слова своего мужа.

— Ты не можешь помешать тому, чтобы мир менялся, Эстебан. Если не Педро Терсеро Гарсиа, то придет другой, кто принесет в Лас Трес Мариас новые идеи.

Эстебан Труэба стукнул тростью по супнице, которую его жена держала в руках, супница упала, а содержимое вылилось на пол. Бланка вскочила в ужасе. Впервые она видела отца, настроенного против Клары, и подумала, что мать снова войдет в один из своих лунатических трансов и станет вылетать через окно; но ничего подобного не произошло. Клара собрала осколки разбитой супницы с обычным спокойствием, делая вид, что не слышит грубостей, которые так и вырывались изо рта Эстебана. Подождала, когда он кончит брюзжать, пожелала ему доброй ночи, нежно поцеловав в щеку, и вышла, уводя с собой за руку Бланку.

Бланка не беспокоилась из-за того, что Педро Терсеро нет. Все дни она ходила к реке и ждала. Она знала, что весть о ее возвращении в деревню рано или поздно дойдет до юноши и он услышит зов любви, где бы ни находился. Так и случилось. На пятый день она увидела, как какой-то оборванец в изношенном зимнем пончо и в широкополом сомбреро тащит за собой осла, нагруженного кухонной утварью, чугунными горшками, медными чайниками, огромными эмалированными кастрюлями, половниками всех размеров и погремушкой, извещающей о его приближении заранее, минут за десять. Он напоминал жалкого старца, одного из тех грустных путников, что бродят по провинции со своим нехитрым товаром. Он остановился перед ней, снял шляпу, и тогда она увидела прекрасные черные глаза, сияющие из-под косматой гривы. Осел встал и, отдыхая от звука гремящих котелков, стал щипать траву, пока Бланка и Педро Терсеро утоляли свой голод и жажду, накопившиеся за столько месяцев молчания и разлуки, катаясь по камням и траве и стеная словно в отчаянии. Потом сели обнявшись в прибрежных камышах. Среди стрекота стрекоз и кваканья лягушек она рассказала ему, как запихивала в туфли кожуру бананов и промокательную бумагу, чтобы вызвать лихорадку, как глотала молотый мел, вызывающий кашель, чтобы убедить монахинь, будто отсутствие у нее аппетита и бледность являются верными симптомами туберкулеза.

— Я хотела быть с тобой! — сказала она, целуя его в шею.

А Педро Терсеро рассказал о том, что происходит в мире и в стране, о далекой войне, которая охватила половину человечества, уничтожая его металлом, рассказал о смертельной агонии людей в концентрационных лагерях, о толпах вдов и сирот, о рабочих Европы и Северной Америки, где уважают их права, потому что высокая смертность среди них в предыдущие десятилетия вызвала к жизни более справедливые государственные законы, как и велит Бог, и правители не крадут сухое молоко у тех, кому оно предназначается.

— Последними, кто узнаёт о том, что происходит, оказываемся мы, крестьяне, мы не знаем, что совершается в других местах. Твоего отца здесь ненавидят. Но испытывают такой страх, что не способны противостоять ему. Понимаешь, Бланка?

Она понимала, но в эти минуты единственное, что ее занимало, был запах свежего зерна, исходящий от него, который она вдыхала, ей приятно было касаться языком его ушей, запускать пальцы в густую бороду, слышать стоны влюбленного. И еще — она боялась за него. Она знала: не только ее отец пустил бы обещанную ему пулю в лоб, но любой из хозяев этого края с удовольствием сделал бы то же самое. Бланка напомнила Педро Терсеро о руководителе социалистов, который два года тому назад ездил по этим местам на велосипеде, оставляя в имениях листовки и объединяя крестьян, пока его не схватили братья Санчес, — они забили его палками и повесили на телеграфном столбе у перекрестка дорог, чтобы все могли его видеть. Там он провисел целый день и целую ночь, качаясь на ветру, пока не приехала конная жандармерия и не сняла его. Чтобы скрыть виновников преступления, в нем обвинили индейцев из резервации, хотя все знали, что это — мирные люди, которые и курицы не тронут, не то что человека. Но братья Санчес откопали погребенного и снова повесили его труп, и это уже было слишком, это уже нельзя было приписать индейцам. Однако правосудие и тут не осмелилось вмешаться, и смерть социалиста вскоре была забыта.

— Тебя могут убить, — обнимая его, говорила Бланка.

— Я буду беречься, — успокоил ее Педро Терсеро. — Я не должен долго оставаться в одном селении. И поэтому я не смогу видеть тебя каждый день. Жди меня на этом самом месте. Я стану приходить всякий раз, как выдастся случай.

— Я люблю тебя, — говорила она, рыдая.

— Я тоже.

Они снова обнялись с ненасытным пылом, присущим их возрасту; а осел все время продолжал жевать траву.

Бланка выворачивалась как могла, чтобы только не возвращаться в коллеж, она вызывала рвоту горячим рассолом, понос — зелеными сливами и одышку, туго затягиваясь поясом, ремнем от подпруги, пока не убедила всех, что действительно больна. Она так хорошо имитировала симптомы различных болезней, что могла бы провести целый консилиум врачей, да и сама уверилась в том, что очень больна. Каждое утро, просыпаясь, она мысленно анализировала состояние своего организма, прислушивалась, где у нее болит и какая новая немочь ее мучит. Она научилась пользоваться любым случаем, чтобы чувствовать себя больной, превращая малейшее недомогание в агонию. Клара считала, что самым лучшим для здоровья ей было бы занять руки, и поэтому стала лечить дочь работой. Девушка должна была рано вставать наравне с другими, мыться холодной водой и заниматься делами: преподавать в школе, шить в мастерской и выполнять все обязанности в лазарете, начиная с умения ставить клизмы до накладывания швов, не жалуясь ни на обмороки при виде крови, ни на холодный пот, когда нужно было убрать рвоту. Старый Педро Гарсиа, которому было уже около девяноста лет и он едва таскал ноги, разделял убеждение Клары в том, что руки даны для того, чтобы ими что-то делать. Случилось так, что однажды, когда Бланка жаловалась на ужасную головную боль, он позвал ее и без разговоров положил ей в подол кусок глины. В тот вечер он научил ее формовать глину для кухонной посуды, и девушка позабыла о своих болезнях. Старик не знал, что научил Бланку тому, что позже станет ее единственным средством к существованию и ее утешением. Он показал ей, как вращать гончарный круг ногой и одновременно лепить руками из мягкой глины посуду и кувшины. Но очень скоро Бланка открыла для себя, что лепить что-нибудь полезное для повседневности ей скучно, и гораздо приятнее создавать в миниатюре особый мир домашних животных и людей разных профессий: плотников, прачек, кухарок, с предметами их мастерства и в окружении всяческой утвари.

— Да это ни на что не годится, — сказал Эстебан Труэба, когда увидел дело рук своей дочери.

— Давай поищем им применение! — подсказала Клара.

Так они вспомнили о Рождестве. Бланка стала лепить фигурки для рождественских яслей, не только волхвов и пастухов, но и множество людей разных профессий и всякого рода животных, верблюдов и зебр Африки, игуан Америки и тигров Азии — не принимая во внимание, что таких и не бывало в рождественских сказаниях. Потом она стала лепить фигурки животных, которых придумала сама, присоединяя к половине слона половину крокодила, не подозревая, что создает из глины то же, что делала иглой и нитками ее тетя Роза, которую она не знала и которая вышивала гигантскую скатерть; а Клара размышляла над тем, что если безумства в семье повторяются, то должна существовать и генетическая память, которая мешает им кануть в забвение. Разнообразные персонажи Рождества, сотворенные руками Бланки, превратились в сувениры. Она даже вынуждена была научить своему искусству двух девушек в помощь себе — просьб стало так много, что она не успевала справляться; в том году все хотели получить к Рождеству хоть одну фигурку, особенно потому еще, что это было бесплатно. Эстебан Труэба заявил, что эта «глиняная мания» хороша для развлечения сеньориты, но если она превратится в коммерцию, то имя Труэба, к его стыду и позору, будет стоять рядом с торговцами, продающими гвозди в скобяных лавках или жареную рыбу на рынках.