Дар кариатид

И снова толстая тетрадь на столе. Раскрыта и чиста, как нелепое напоминание о школе. Чернильная ручка наготове, словно собирается жирно вывести «2», похожую на лебедя.

«Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота?»

Нелепое напоминание о школьной учительнице. Кажется, ее звали Вера Петровна…

Почему, звали? Ведь, может быть, она жива? Почему все, что осталось в России, вдруг стало прошлым?

— Нас хутка продадуць, — скорее знала, чем догадалась высокая красивая белорусска, гневно блеснула зрачками и устало прикрыла глаза.

К островку за колючей проволокой начали подтягиваться первые покупатели. У всех немцев был одинаковый взгляд. Чуть сдвинутые брови. Оценивающий.

С таким взглядом приходят рабовладельцы на рынок рабов. Так смотрит хозяйка на груду персиков на прилавке, бдительно следя за тем, чтобы ушлая продавщица не накидала ей, как будто невзначай, подгнивших или недозревших фруктов, рассчитывая получить за них столько же марок, сколько стоит хороший товар.

… За узников не брали денег. За каждого солдата или офицера Вермахта его семье полагалось три раба.

Немцы, преимущественно пожилые мужчины в гражданской одежде, выбирали самых здоровых и сильных. Кто- троих узников, кто-то — шестерых, а кто-то уводил с собой и девять…

Немец за письменным столом на секунду поднимал глаза на подошедшего. Быстро фиксировал что-то в толстом журнале.

… Узников оставалось все меньше.

К вечеру разобрали самых здоровых и сильных мужчин и женщин.

Вечер нахмурился, обещая ночь-неизбежность. И она наступила, холодная, ясная, освещенная звездами, овеянная сновиденьями.

Нине не спалось. Завтра придет какой-нибудь немец, уведет ее куда-то… А если нет? Что тогда? А если её заберет один немец, а тётю Марусю и дядю Фёдора — другой?.. Нет, об этом лучше не думать, не думать, не думать…

Звёзды равнодушно и весело подмигивали, как будто знали всё на тысячу лет наперёд.

Уснуть… уснуть…

Сбоку беспечно храпел дядя Фёдор. Мирно посапывала тетя Маруся.

Нина свернулась калачиком. Лежать на голой земле было холодно и неудобно, а старое пальто совсем не грело.

Поблизости какую-то женщину был сильный кашель, и от этого становилось еще тревожнее.

— Не спится? — прошептал совсем рядом тихо ломающийся юношеский голос.

— Не-а. Думаю.

Собеседник был кстати. Спать не хотелось, а разговор заглушал тревогу.

— Я т-тоже.

Парень слегка заикался, и даже в темноте было заметно, как трясся у него подбородок.

«Контузия», — решила Нина.

— Меня Володя зовут.

— А меня Нина.

— Ты с кем здесь? Одна?

— С дядей Фёдором и тетей Марусей…

Нина и сама удивилась той лёгкости, с которой сказала это. Как будто супруги были её родные дядя и тётя.

— Родственники? — почему-то удивился паренек.

— Нет, но… — девочка смолкла, не зная, что сказать странному любопытному пареньку, глаза которого так беспокойно поблескивали в темноте.

— Ты з-знаешь, нам в школе рассказывали, — неожиданно начал паренек. — Вот звёзды на небе. Много-много звёзд… А иногда смотришь на небо и видишь какую-нибудь звезду… тебе кажется, ты ее видишь, а ее уже нет…

— Это как? — удивилась Нина.

— А вот так! З-звезда уже сгорела, а свет только-только дошел до земли. И нам кажется, что далеко-далеко светит звезда. А на с-самом деле её давным-давно нет… Правда, странно?..

— Странно, — согласилась девочка, во все глаза глядя на звездное небо и безуспешно пытаясь угадать, какие звезды — настоящие, а какие — лишь свет, оставшийся от них.

— Это нам учитель физики про звёзды рассказывал, — продолжал Володя. — Тарас Петрович. Он у нас у всего класса любимым учителем был. Н-немцы его расстреляли… П-партизан от фашистов прятал…

Володя замолчал, и в молчании этом было что-то, что связывало безвестного учителя физики, и все эти звезды, и те, которые были, и те, которые только будут.

— А ты в каком классе учился? — помолчав, спросила Нина.

— Я… в восьмом, — словно припоминая, ответил Володя.

— А я только один окончить успела.

— Вот Ильюшка наш тоже только-только во второй ходить начал…

В голосе Володи подрагивало сочувствие.

Нина поняла, Володя сожалеет, что Ильюшка, может быть, уже никогда не узнает о звёздах и ещё много-много всего интересного от такого учителя, как был у него…

— Ильюшка — твой брат?

— Брат. Вот он спит, — Володя кивнул головой на упитанного мальчугана. Он сладко посапывал во сне, и не было ему никакого дела ни до тайн звёздного неба, ни до туманного завтра.

— А это младшие наши Надя и Павлик, — Володя показал кивком головы на худенькую девочку лет шести и такого же худенького мальчика года на два-три постарше сестренки.

Они спали в обнимку рядом с Ильюшкой.

— Мы с родителями сюда приехали, — продолжал Володя.

Чуть поодаль всхрапывал во сне немолодой мужчина — отец Володи. Его резкий профиль тревожно белел и беспокойно вздрагивал во сне.

Матерью Володи оказалась та самая женщина, которая поминутно заходилась кашлем.

Она не спала, но ей не было дела до ночных разговоров. У женщины была чахотка.

Володя вскоре захрапел, а Нина так и не смогла уснуть до самого утра.

На столе снова появилась толстая тетрадь с немцем над ней.

Записывал он мало. За узниками подтягивались вяло. Самых здоровых уже разобрали.

Немец с тоской поглядывал на тетрадь. Дома ждал сытный ужин. Весь день без нормальной еды — одни бутерброды, аккуратно завёрнутые в белоснежную бумагу женой. И завистливые взгляды, провожающие в рот белый хлеб с сыром и с салом голодных, сидящих на полу, оборванных людей.

Узников осталось только девять: Нина, Володя, тот самый подросток, с которым они ночью распугивали страхи разговорами, с родителями, братьями и сестрой, и дядя Фёдор с тётей Марусей.

— В России нас не расстреляли, так здесь в печке сожгут, — вздохнул дядя Федя.

Последние солнечные лучи уже почти растворились в сумерках, когда пришел человек в зеленом костюме и в тон ему шляпе с пером — форменной одежде лесничего. Рядом с немцем, виляя хвостом и высунув язык, бежал толстый ухоженный спаниель. Шерсть у собаки была чистой и гладкой, но казалась грязной из-за сероватого оттенка.

Быстрым и почти безразличным взглядом он окинул оставшуюся горстку людей.

Эти синие, не слишком темные и не слишком светлые глаза могли бы показаться добрыми, если бы не густые длинные седые брови, пересекавшие лицо почти сплошной горизонтальной линией с неожиданно опущенными вниз у самых висков уголками. Пожалуй, мужественное лицо этого человека с волевым подбородком и в меру широкими скулами могло бы показаться красивым, если бы правильные нос и губы не низводили его в своей безукоризненности до безликости.

Казалось, создавая этого человека, природа выбрала мерой золотую середину. Не слишком высок — не слишком низок. Не слишком толст — не слишком худ. Иней прожитых лет еще не успел перекинуться на волосы шатенового цвета средней насыщенности.

Немец подошел к столу и еще раз мельком обернувшись на оставшихся узников, резко и отрывисто бросил три слова:

— Ich nehme alle mit. (Я беру всех).

Человек в зеленом костюме положил на стол какую-то справку. Вероятно, подтверждавшую, что в его семье тоже кто-то сражается на войне за идеи фюрера.

— Sie können nichts (От них немного толку), — вяло бросил немец за столом.

— Ich frage danach nicht. Aber wenn Sie mich nicht gehört haben, wiederhole ich es noch einmal. Ich nehme die mit, die geblieben sind.

(Я об этом не спрашиваю, будет от них толк или нет. Но если вы меня не услышали, повторю еще раз. Я беру всех оставшихся). (Я об этом не спрашиваю. Но если Вы меня не услышали, повторяю ещё раз. Я беру тех, которые остались.)

Голос немца в шляпе с пером неожиданно становился то слишком высоким, то слишком низким.

— Gut, — протянул ему большую тетрадь идевший за столом.