Ивановна, или Девица из Москвы

Двух влюбленных! Увы! в данном случае есть только один влюбленный.

Прощайте! Скажите моей дорогой матушке, что я спешу к ней, поскольку в своем письме я не намекнул ей о своем намерении.

Зачем вы упоминаете Лору де Корси в таком раздражающем тоне? Вы полностью разрушили мои надежды, ибо я намеревался изливать в ее нежное ушко все возвышенные речи, которые мог бы изливать Ивановне. Никогда я не представлял себе возвращение домой, не вспомнив об этой милой, скромной девушке как о нежной наперснице моей страсти. В светлые минуты я надеялся, что она разделит со мной мои радости, а в часы отчаяния она всегда представала в моем сознании как единственное существо, которое могло бы меня утешить. Но если в ваших предположениях есть хоть толика правды, то я должен бежать подальше, подальше от этой барышни, поскольку боже упаси меня сделать другого таким же несчастным, каким сделало бы меня сострадание! Нет, мой дорогой друг, я не нанесу никакой боли этой нежной душе, ни за что. С тобой, Лора, я провел несколько лучших часов своей жизни, когда, будучи невинно влюбленным мальчишкой, гордился тем, что оберегаю тебя, и мне нравилось сравнивать твою красоту с красотой роз и жасмина, под душистой сенью которых мы так часто сидели. Ах! Что поделаешь, эти дни прошли. Думаю, когда мужчина подходит к своему двадцатилетию, розы и лилии уже не могут сделать его счастливым, но до последнего своего часа он будет помнить наслаждение, которое они ему доставляли. Тонкие ощущения юности как капли росы для дальнейшей жизни, на солнце они испаряются, ливни смывают их, но мы вспоминаем их как ярчайшие, чистейшие драгоценности на жизненном пути и никогда не перестаем печалиться, что они были столь же мимолетны, сколь и приятны.

Еще раз, прощайте! Благодарите судьбу за то, что Лора де Корси вмешалась и спасла вас от еще больших нападок.

К слову сказать, мне невыносимо думать о том, что она больна, надеюсь, она поправится. А моя бедная Ивановна все еще как тень! Ах! Что если мне придется навек проститься с ней в этот раз! Но я не должен об этом думать; это лишает меня мужества даже больше, чем страхи ревности.

Письмо XII

Дорогой Джон!

Поскольку мой хозяин отправляет пакет с письмами, то думаю, сделаю доброе и нужное дело, если напишу тебе, Джон, что, конечно, давно следовало бы сделать, но, не знаю, как-то так получается, что время в больших городах будто утекает сквозь пальцы, что очень странно, в этом, как я понимаю, и есть главная причина, почему люди, которые живут в городах, как правило, более невежественные, чем те, что живут в сельской местности. Не пойми меня превратно, Джон. Я прекрасно знаю, что самые умные и самые ученые люди в мире живут в Лондоне. Но тогда все дело в том, как человек относится к своему ремеслу, поскольку, что бы он там ни делал, он доводит это до совершенства, так сказать, но никогда не находит времени на то, чтоб получить в придачу чуточку общих знаний, так сказать. Лондонский лавочник ничего не знает о мире за пределами своей лавки, но деревенский лавочник немного читает, немного беседует и так хоть чуть-чуть да набирается знаний. Но, прошу прощения, Джон, тебе это трудно понять. Кто не путешествует, тот может этого и не заметить, но дело в том, что я говорю это с целью примирить тебя с твоей участью и заставить тебя радоваться деревенской жизни, поскольку, уверяю тебя, кто бы что бы ни думал, фермер такой же проницательный человек, как и любой другой, и очень часто понимает то да се не хуже естествоиспытателей, которые пишут книги о сельских делах, даже находясь в Лондоне.

Джон, наверняка у тебя должны быть все газеты с полным описанием наших славных успехов в этой стране и как мы обули французов. Я говорю мы, потому что ты знаешь, как говорится в поговорке: «Когда ты в Риме, то и поступать должен как римлянин». И, кроме того, если по правде, я считаю себя, так сказать, уже наполовину русским, или, по крайней мере, думаю вскорости стать таким. Я взялся за перо по той причине, что хочу рассказать тебе кое-что особенное, касающееся меня, и тут я, конечно, хожу вокруг да около, не решаясь приступить, но думаю, так бывает с большинством людей в таких особых случаях.

Видишь ли, с тех пор как мы прибыли сюда, мой хозяин наладился ходить каждый день, или почти каждый, в дом графа Федеровича, а поскольку у них очень теплые печки и много чего происходит, то я не придумал ничего лучше, как и самому тоже ходить туда, особенно потому, что было бы невежливо с моей стороны не проведать бедняжку, малышку Элизабет. Понимаешь, она в том доме как чужая, и очень слабенькая, так сказать, поскольку голод здорово ослабляет людей, Джон. Так что я ходил и ходил, и вполне приятно проводил там время, потому что Элизабет имела намерение учить английский. Поскольку ей пришло в голову, что рано или поздно сэр Эдвард женится на ее леди и тогда, возможно, она переедет жить в Англию, хотя она часто рассказывала, что видела барона Молдовани, который когда-то был возлюбленным ее леди, и считала, что тот был покрасивее моего хозяина, а это, как ты понимаешь, полная чепуха. Но, как бы то ни было, я прощал ей ее невежество в этом деле, видя, что, вообще-то, она очень умная.

Конечно, однажды она даже рассердила меня, сказав что-то похвальное о том самом бароне, который, осмелюсь сказать, в конце концов просто свирепый русский, пугало с усами. Я тогда сказал ей, то есть говорю (частично на русском, частично на английском): «Должен сказать, что он не годится даже свечу держать для моего хозяина. Да какой он красивый – это все чушь собачья! Разве что для моих глаз да для голубых глаз Бетти Мартин». И ты знаешь, она вспыхнула, как огонь, и спросила: «Кто это такая Бетти Мартин?» Потому как у нее хватило ума понять, что это имя англичанки, но она вбила себе в голову, что я хотел сказать, будто у Бетти Мартин красивые глаза. И она обиделась до глубины души, надулась, и драила полы в доме два или три дня, так что я не видел, не слышал ее. Ладно, подумал я про себя, больше такого не повторится, и заговорил с ней про Москву и про ее мать. Тогда она подошла и села, как обычно, и сердце у нее растопилось, и у меня тоже – не то что б я влюбился или что-то в этом роде, – но я хотя бы объяснил ей, что нет у меня никакой Бетти Мартин и что она меня не так поняла. Еще я сказал: «Ваша матушка поначалу плохо меня понимала, Элизабет, и все же признала, что я честный малый и настоящий друг». Тут она взглянула на меня своими милыми глазками, полными слез, и сказала, уж постаралась, как могла, бедняжка: «Если бы моя мама узнала вас получше, как знаю я, она прижала бы вас прямо к сердцу».

Сколько буду жить, не забуду этих слов. Они будто ртуть, так сказать, пробежали по мне, и я сказал: «О, Элизабет! Если дочь вашей матушки это сделает, я буду самым счастливым человеком на свете!» Конечно, она не совсем поняла, что я сказал, но зато поняла, что я имел в виду: что я бы взял ее замуж, если бы она согласилась выйти за меня. И она глубоко вздохнула, потом покраснела, а потом вложила обе свои руки в мои и сказала на своем языке: «Вы спасли меня, когда я умирала, и не оставите меня теперь. На всем белом свете у меня есть только вы и моя дорогая леди, и я пойду с вами обоими куда угодно».

«Но если ваша леди не поедет, Элизабет?» Она на какое-то время задумалась и выглядела при этом очень печальной. Странно, но как-то получилось, что, хоть я и принял когда-то твердое решение никогда особо не проявлять интереса ни к одной женщине и, кроме того, понимал, что не стоит заходить так далеко в подобном деле, не сообщив об этом своему хозяину, и что все это вместе было со всех сторон неблагоразумно, я все-таки, несмотря на все эти мысли, которые мелькали в моей голове, весь дрожал в ожидании, что она наконец ответит. Я разевал рот, я с трудом ловил воздух и чувствовал себя полным дураком, и если бы меня посадили за решетку за воровство, думаю, вряд ли мне было бы хуже.