Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

И кроме всего прочего она хотела, чтобы я бросил пить. Вот так. Какого чёрта я должен бросать то, что мне нравится, только потому, что это не нравится ей? Блин, я не доверяю человеку, который не пьёт. Кто это сказал?

Клянусь, это был Юджин О'Нил. Старый пьянчуга.

Рядом с Шарлоттой я никогда не пил. Но, ради всего святого, если я брошу выпивку и превращусь в католика, то стану дыркой от бублика. И единственной влагой мне будет вино святого причастия. Простите, кровь святого причастия. Ах, да, ещё эти славные краеугольные камни спасения : достоинство, вера, покаяние, исповедь и каннибализм. Сколько субботних вечеров испохабила мне служба евхаристии? Зря я не считал…

Когда я пью, я становлюсь болтлив. Как если б я расстёгивал 'молнию' на коже и выпускал свои кишки. Почему мы всегда извиняемся за то, кто мы есть, и хвастаем теми качествами, которых у нас нет?

Были ли у меня в жизни связи и жертвы? И если были жертвы, разве сам я не жертва самого себя? Почему в моей жизни так трудно найти порядок? А если нахожу, почему так трудно его сохранить? И разве то, что я называю порядком, не является хаосом однообразия и повторения? Зачем я задаю себе эти дурацкие вопросы?

Пьяный, сидевший у стойки, ушёл. Бармен говорит, что пора закрываться. Я уже порядочно нагрузился. Поднимаюсь в свой номер и приканчиваю скотч. Напиваюсь в зюзю, так, что готов свалиться и обоссаться.

Сижу на кровати и смотрю в окно. Темно. Один уличный фонарь горит вдалеке…

Пытаюсь представить, что будет после Вьетнама, и не могу. Будущее туманно и неопределённо. Грядут смутные времена. Почему так получается, что любовь кончается, словно мелеет река, и я остаюсь грустен и одинок? Когда я думаю о завтрашнем дне, я вижу только себя одного. Шарлотта навсегда останется песней, которую я не смог допеть, историей без конца.

Да пошло оно всё, пора заводиться : жжжжжж…

Остаток отпуска был так себе. Я ходил к старым друзьям. Толкался в барах и однажды сговорился с одной толстушкой. Три раза посмотрел фильм Дейвида Лина 'Доктор Живаго' и безнадёжно влюбился в Лару, хотя прочёл роман Пастернака, получивший Нобелевскую премию в 1958 году, ещё летом 61-го, когда он впервые вышел в печати, – ещё тогда я впервые потерял от неё голову. Самое смешное, что и сейчас, по прошествии свыше 30 лет, я всё ещё люблю Лару, которой и нет на самом-то деле. Но мне нравится думать, что она есть. И когда я закрываю глаза и мечтаю о ней… ах, эти русские женщины…

Радовало, что отпуск быстро истекает. Слишком много времени прошло без ежедневных занятий. Я потерялся. Заскучал по армейским товарищам и устал торчать в родительском доме.

Последнюю неделю я просто слонялся из угла в угол. Отец наснимал с меня, одетого в форму, несколько цветных фотоплёнок : думал, наверное, что эти фотографии могут стать последними. Но ему удавалось скрывать свои страхи, он оптимистично заявлял, что через год я вернусь и Вьетнам кончится для меня навсегда.

В последний день я созвонился с Сейлором, Саттлером и Сиверсом, чтобы договориться о встрече с ними в аэропорту О'Хейр.

Я с нетерпением ждал этой встречи. Мы запланировали отправиться в Сан-Франциско на несколько дней, чтобы чудесно провести время : пить, таскаться по девочкам и осматривать местные достопримечательности – Чайнатаун, Рыбачью верфь, Алькатрас и бары.

Так сказать, пройти последним походом по американской земле; и прежде чем заявиться на другую сторону залива – на армейский терминал в Окленде – для отправки за океан, мы хотели по-своему сказать 'До свидания, Америка!'.

"Секс – как деньги : когда его много, тогда и достаточно".

– Джон Апдайк, американский писатель,

"Супружеские пары"

Какое-то время спустя Саттлер, я и ещё один парень из нашей учебной роты -

Билл Циммер – отправились в субботнее увольнение попить пивка "У Лайна". Вьетнамское пиво "33" солдаты называли "тигриной мочой". По сравнению с американским пивом вкус у него отвратительный из-за формальдегидной основы. Но в барах другого не продавали.

Бар "У Лайна" был излюбленной пивнушкой американских и южно-вьетнамских солдат со всего Сайгона. В отличие от ауры ночных клубов и баров на Тю До в нём царила дружеская атмосфера.

Я сидел на табуретке и потягивал первую порцию алкоголя, как вдруг подошла девушка, нежно обняла и опустилась ко мне на колени. Сказала, что её зовут Нгуен.

– Ты недавно Ви-нам, солдат?

– Да…

– Ты иметь подружка?

– Нет…

– Как ты звать?

– Брэд.

– Доб-рё пожаловать Ви-нам, Брэд. Ты купить мне Сай-гон чай?

– Ну, не знаю…

– О, пожалюста, Брэд, только так могу говорить с тобой, знаешь.

– Ну, я…

– О, Брэд, не делать мне грустно : нет деньги – нет мёд, такой правило.

Я сдался. Всё равно пиастры в моём кармане не были похожи на деньги.

К 10 часам Саттлер и Циммер тоже обзавелись парами. Все вместе мы сидели в кабинке, целовали и лапали девчонок, а те хихикали и без остановки заказывали сайгонский чай. Нгуен сидела у меня на коленях.

– Ты хороший, Брэд. Ты мне нравиться. Ты быть со мной вся ночь. Я делать тебя счастливый, любить тебя сильно.

Мы договорились пойти к девушкам, чтобы не болтаться по улицам в комендантский час.

Выйдя из бара, мы отправились в бедный район у реки по тёмной и грязной дороге и свернули в какой-то переулок. Обходя лужи и кучи разбитых досок с торчащими ржавыми гвоздями, мы шли по битому стеклу и собачьим какашкам да морщились от вони человеческих фекалий и мочи.

Наконец, подошли к маленькой лачуге с утоптанным земляным полом. Здесь жили девушки Саттлера и Циммера – Туэт и Хюэ. Сёстрички.

Вместо двери висела какая-то пластиковая занавеска. Внутри помещения вонь камфары и ныок-мама, вьетнамского рыбного соуса, разила наповал. Горела единственная лампочка. Занавески на проволоке отделяли одну "комнату" от другой. Задняя стена жилища была сбита из разномастных досок. У стены стоял стол, приспособленный под алтарь, и на нём горели палочки ладана. Над столом висела фотография Будды в позе лотоса – толстого лысого парня со всезнающей улыбкой на лице.

Носились дети, словно по площадке для игр, а в углу на стуле сидела старуха и качала ребёнка. Летали мухи, валялись арбузные корки. Старуха, седая как лунь и морщинистая как печёное яблоко, курила трубку, как мне показалось, с опиумом. Она пьяно улыбнулась, обнажив чёрные, словно начищенные сапожным кремом зубы.

Я отвернулся…

У вьетнамцев вечные проблемы с зубами, потому что в их еде сплошной крахмал. Дёсны воспаляются, зубы выпадают рано. Женщины в особенности предпочитают жевать бетель, чтобы облегчить боль. От этой отвратительной привычки зубы становятся угольно-чёрными.

А что ещё им остаётся?

Девушки повели Саттлера и Циммера в свои "спальни". Я тоже пошёл взглянуть. Тёмные комнатушки, в них едва хватало места, чтобы раздеться. Общая задняя стена была из гофрированной жести, между собой спаленки отделялись занавеской, и входы в них тоже закрывались шторками.

Постели состояли из военных коек, на которых лежало по тонкому грязному матрасу. Никаких простыней. Повсюду пятна спермы. Насекомые и грязь.

– Уж вы повеселитесь, ребята, – похлопал я дружков, – похоже, здесь полно паразитов.

– Начихать, – сказал Саттлер и обнял Туэт за талию.

Если б мы не были пьяны, то чувствовали бы себя не в своей тарелке. Вся семья девушек была в сборе, всего в нескольких шагах от комнатушек. Дом Нгуен был немного дальше по улице.

– Я вернусь за вами утром, – помахал я рукой.

– Смотри, не попадись Вьет Конгу, – зевнул Саттлер.

Мы пришли к Нгуен домой и заперли за собой дверь. Здесь было чище : пол – из кафеля, стены – настоящие. Она отвела меня в ванную и выскользнула из платья.