Честь

Ошеломленный известием Никиты, Брагин машинально, утопая в сыпучем песке, двинулся вперед. Никита и лодочник потянулись за ним.

«Почему Михеич?» — подумал Брагин.

Скоро вправо от сторожки он заметил маленький бугорок, густо заросший травой. Посеревший от ветров и дождей самодельный крест, очевидно сделанный Никитой, наклонился к серебряным листьям ивняка и казался кривым, как нога Михеича. Брагин грустно взглянул на крест и в мыслях снова встал вопрос — «почему Михеич?».

Из соседнего села попутным ветром донесся, словно молитва, тихий благовест. Звонят к вечерне, подумал Брагин и снял фуражку. Его примеру застенчиво последовал Никита и безразлично старик лодочник. Впервые в жизни до сознания Брагина дошло, что во всем огромном мире все мы какие-то странные пришельцы. По чьей-то воле мы входим в жизнь и по чьей-то оставляем ее. Проснувшись утром здоровыми, радостными, счастливыми мы можем не дожить до вечера, и никто не знает, когда наступит время его ухода… Жестокий, несправедливый закон вселенной, думал Брагин. Но почему ворон живет 200 лет?.. попугай 400?.. Почему Коля Будин ушел 13-и летним ребенком?.. Почему Михеич?.. Хороший честный Михеич…

На крест опустилась красногрудая птица с синими крыльями и хвостом и весело защебетала, словно говорила: «Здесь покоится раб Божий Михей»…

— Чайку откушаете? — послышался сзади робкий голос Никиты.

— Нет, спасибо, — очнувшись от тяжелых мыслей ответил Брагин. Он перекрестился, опустился на колени и молча склонил голову… Никита не сразу понял, что это молчаливый долг его отцу — волжскому рыбаку. Он топтался босыми ногами по песку, недоумевающе взглядывал на лодочника, как бы спрашивая его, что ему делать, и наконец неуклюже встал на колени. Жылистый лодочник молчаливо последовал его примеру.

— «Здесь покоится раб Божий Михей», — в последний раз прощебетала птица и в быстром полете скрылась в прибрежном ивняке…

…..— Ну, мне пора, — глухо сказал Брагин и, ощутив в руке банку табака, спросил:

— Ты куришь, Никита?

— Тятькиной трубкой балуюсь, — застенчиво ответил Никита, поправляя свои непокорные белесые волосы.

— Вот, возьми себе… Прощай, Никита, не знаю, свидимся ли еще когда-нибудь, — сказал Брагин, направляясь к лодке.

— Покорно благодарим за гостинец… А вы приезжайте стерляжей ухи отведать… теперь я варю…

Никита бережно, как архиерея, поддержал Брагина под руку, когда он садился в лодку, сам оттолкнул ее от берега и долгим взором провожал ее. С тяжелыми мыслями, с опустошенной душой оставил Брагин берег Михеича. Закон неизбежности представился ему еще более отвратительным, жестоким и не справедливым.

— А как же мама?.. Значит она, как Михеич, тоже уйдет?.. Нет… нет… Моя чудная мама…

Он закрыл глаза… Ясно представилось ее доброе лицо… На него смотрели ласковые глаза, в которых отражалась любовь к каждому волоску, складочке, морщинке на его теле, в которых растворялась его печаль, горе, боль, сомнения… Безотчетный страх за маму охватил его. Он весь съежился, стал маленьким. Он ощутил ее скорбные глаза при расставании с ним. Он твердо решил сегодня же вернуться в Москву. Старик лодочник греб молча. Рыбацкой душой он прочел мысли Брагина.

В 11.20 ночи Брагин скорым отбыл в Москву.

МАМА

— Мама, Михеич умер… Михеич умер, — торопливо повторял Брагин, обнимая худенькое тело мамы и целуя ее седые волосы. Мама радостно-покорная стояла в объятиях сына, и в каждом поцелуе сердцем матери угадывала волнующие его мысли, тревогу и безотчетный страх за нее. Она гладила его лицо, глаза, шею, волосы, снова прижимала к себе, целовала, и слезки счастья мелкими алмазами скатывались по ее худым щекам. Брагин увлек маму в кабинет, усадил на диван и утопил голову у нее на коленях.

— Мама, ты здорова?.. Я так боялся за тебя, боялся, что… не знаю почему, но мне показалось… Но почему ты плачешь?

— Я счастлива, Жоржик… Иногда плачут от счастья, от нежданной, или долгожданной ласки… от… Я все поняла… В тебе я сейчас чувствую всех детей: Марусю, Борю, Женю, Галю, Таню, Наташу… Их нет со мной, но через тебя, твою ласку, они все со мной… Это слезы большого счастья, когда мать чувствует своих детей, чувствует их маленькими, теплыми, ласковыми… Ну, а теперь рассказывай, видишь, я совсем успокоилась… Эти шесть дней тянулись так долго. Бедный Михеич…

Брагин привлек к себе маму, она обняла сына за голову и, притихшая, слушала его долгий рассказ про корпус, где он снова почувствовал себя кадетом, про встречу и разрыв с Машей, про Михеича, осиротелого Никиту, про его тревоги за нее. Они еще долго сидели прижавшись друг к другу, каждый с своими мыслями, боясь словами спугнуть нежность и безгранность счастья сына и матери.

Движимый каким-то смутным предчувствием, от которого он старался, но не мог, освободиться, он все время чувствовал какую-то прежнюю неправоту в отношении мамы. В мыслях все время воскресали все новые и новые случаи недостаточного внимания, уважения, заботы о маме и, как бы стараясь загладить несознательные ошибки прошлого, он сейчас отдавал ей все время, всю ласку, заботу. Он был охвачен какой-то неудержимой, ненасытной болезнью близости матери, близости, которую он испытывал только в детстве. Огромный мир, раньше занимавший его мысли, ушел куда-то далеко, далеко, где царит вечный туман, сырой, промозглый туман жизни, а солнце: яркое, теплое, ласковое солнце, согревающее душу, тело, мысли, жизнь — это мама.

По утрам, когда мама еще спала, он бежал к Филиппову, или в модную кондитерскую Гарри, и приносил к утреннему кофе горячие московские калачи с хрустящей мучной корочкой, или сдобную слойку, которую мама очень любила. Он возил маму завтракать в Прагу, в Славянский Базар, к Тестову. На обратном пути, вместе с ней, заезжал к Трамблэ за марципанами или к Абрикосову за шоколадом. Вечерами, чтобы маме не было скучно, водил ее в театры: Художественный, Коршевский, оперетту Зона, в цирк Никитина, в Аквариум… Как-то обманным путем, под видом катания в Петровском парке, привез ее на рысистый ипподром и выиграл на ее счастье на Телегинской «Мисс Мак Керон» — 81 рубль 50 копеек. Мама цвела цветами счастья. Она ласково журила сына за неразумную трату денег, и радостно принимала каждое новое его баловство. Она знала, что с отъездом сына на фронт цветы счастья завянут и цветы беспокойства, тревоги, разлуки тяжестью наполнят ее сердце.

Особенно близко Брагин чувствовал маму каждый день после обеда, когда мама любила немного отдохнуть. Она ложилась на диван, клала голову на его колени, а он тихо гладил маму по волосам, словно успокаивал ее усталые мысли, воскрешал в ее памяти истлевшие моменты прожитой жизни. Мама не спала. Она лежала с закрытыми глазами и чуть слышно рассказывала сыну сказку его жизни.

— …А помнишь, Жоржик, ты был тогда совсем маленьким, игрушечным кадетиком… первый раз приехал на каникулы… в Саратов… Помнишь, я так же лежала у тебя на коленях… Ты запустил свои маленькие рученки в мои волосы и все считал седые… ошибался, снова считал и насчитал 74 седых волоска…

Помнишь?.. Я смеялась тогда… говорила, что ты не умеешь считать… Ты сердился, говорил что у тебя по арифметике 12 баллов и снова считал… Помнишь, я позволила тебе вырывать седые волосы?.. Потом мы пошли к большому зеркалу, и ты причесывал меня… Я смотрела в зеркало и хохотала, так неумело ты причесывал… а потом задумалась…

«Мама почему ты задумалась?» — спросил ты. Я не ответила тебе, а прижала тебя к себе и целовала… долго целовала… Помнишь?.. А теперь отвечу. Мне хотелось тогда, чтобы жизнь остановилась, чтобы у меня навсегда остались 74 седых волоска, и чтобы ты навсегда остался маленьким кадетиком, теплым, ласковым, хорошим… Ты остался, а я стала седой старухой…

— Мама, ты красавица… седая красавица, — тихо сказал Брагин и утопил свое лицо в серебре ее волос. Серебряные нити целовали его разгоряченное лицо, словно хотели передать ему седую мудрость жизни. Мама тихо плакала…