Светочи Чехии

Неподалеку от рынка, Брода нагнал пажа, поздоровался и предложил ему зайти с ним в трактир выпить кружку вина. Туллий подозрительно на него взглянул.

— Спасибо, — холодно ответил он, — Но я не считаю вас дружественно расположенным к моему синьору и… как верный слуга, не нахожу приличным пировать с вами.

— Хорошо сказано, юноша! Но если вы не считаете необходимым быть непременно врагом всех, кто не любит кардинала, то примите мое приглашение. Может быть, наша беседа придется вам по душе.

Паж пристально взглянул в открытые и честные глаза Броды.

— Конечно, кубок вина ни к чему не обязывает, — ответил он. — Идемте, синьор!

Брода повел своего юного спутника в знакомый трактир и шепнул на ухо хозяину открыть им отдельную комнату и подать вина, фруктов и медовых пирожков. Когда трактирщик вышел, заперев за собой дверь, Туллий вдруг расхохотался.

— Медовые пирожки? — хитро усмехаясь, заметил он. — Словно вы собрались угощать вашу возлюбленную.

— Во всяком случае, хорошенькую женщину, дорогая Туллия! — ответил Брода, многозначительно кладя ему руку на плечо.

Паж побледнел и попятился.

— Ложь, — не своим голосом закричал он, выхватывая кинжал.

— Бросьте эту игрушку, милая! Она не годится перед моим мечом. К тому же, клянусь, у меня нет вовсе оскорбительных против вас намерений. Я только хотел сказать вам, синьора, что издавна знаю повадку Бранкассиса возить с собой переодетых женщин. Но я заметил, что вы недолюбливаете уважаемого Томассо, а если молодая и красивая женщина, как вы, играет постыдную роль при человеке, которого ненавидит, то, значит, она к этому вынуждена, а потому достойна сожаления и помощи всякого честного человека. Эту помощь, если захотите, предлагаю вам я, нимало не пытаясь раскрывать ваши тайны; если же нет, то клянусь вам вот этим, — и он поднял крестообразную рукоять меча, — забыть весь наш разговор и предоставить вам идти своей дорогой.

Туллий, или Туллия слушала его, растерянно глядя и с трудом переводя дыхание, и вдруг опустилась на стул.

— Правда! Я женщина… — упавшим голосом прошептала она, — терплю позор и не в состоянии защищаться, так как позор этот — добровольный, ради спасения тех, кто был мне дорог. Моя история — долгая, но верьте мне, синьор, я не падшая женщина.

— Если б я это думал, то не стал бы с вами так разговаривать. Бедная жертва грязной любви этого поганого монаха!

Туллие выпрямилась и в глазах ее блеснула дикая ненависть.

— Любви? Разве он может любить, даже нечистой любовью? — крикнула она. — Нет, этот негодяй знает лишь грубую страсть животного. О, у меня нет слов, чтобы выразить отвращение, которое он мне внушает, — и она прижала обе руки к груди. — Но если я не сбежала от него до сих пор или не искала спасения в смерти, то только потому, что прежде хочу отмстить ему за себя. Я выслеживаю каждый его шаг, я разрушила уже не один из его планов, а он даже не подозревает, откуда был направлен удар; я выжидаю лишь случая, чтобы окончательно уничтожить его, пока он не спровадил меня куда-нибудь, подобно моим предшественницам.

Она дрожала, как в лихорадке, и Брода всеми силами старался ее успокоить. Они стали друзьями и Туллие сообщила на прощанье, что замышляется нечто против Вальдштейнов, и обещала предупредить, как только узнает что-либо положительное.

Вышли они из трактира каждый в иную дверь.

А Бранкассис, действительно, думал о том, как бы уничтожить Вока, самого отважного и дерзкого хулителя церкви; он должен был дорого заплатить за то, что осмелился устроить скоморошеское шествие, грабил монастыри и издевался над духовенством. В Иларии и Бонавентуре кардинал имел двух преданнейших сообщников. Последний особенно питал личную ненависть к молодому графу после одного с ним приключения, зачинщиком которого монах считал Вока. Как-то раз отец Бонавентура, на возвратном пути в архиепископство из Нового города, был пойман кучкой неизвестных людей, которые затащили его во двор какого-то дома и там, без стеснения, выпороли: злодеи потом бежали, захватив с собой его рясу и обувь, так что он возвратился домой в одной рубашке, но монах слышал, что кто-то перед тем, как его схватили, крикнул: „Это он!” — и голос этот, казалось ему, был голосом молодого графа Вальдштейна.

Страсть Бранкассиса росла день ото дня, разжигаемая самой невозможностью ее удовлетворения. Подчас ему даже не хватало сил скрывать ее долее и с тою наглою дерзостью, которую внушала ему его долгая безнаказанность и распущенность нравов того времени, он решил поспешить с развязкой.

Однажды, после полудня, Бранкассис явился к Вальдштейнам ранее обыкновенного и, пройдя прямо к Ружене, объявил, что, ввиду скорого своего отъезда, принес ей на память подарок. Из маленького футляра он вынул редкой работы медальон, в форме сердечка, украшенный рубинами и бриллиантами.

— Мне на днях прислали его из Рима. Он заключает в себе частицу Креста Господня и ноготь св. мученицы, мощи которой только что открыты были в катакомбах. Мне казалось, что лучше я не мог поступить, как передав эти святыни в ваши невинные ручки.

Тронутая вниманием кардинала, Ружена от души его поблагодарила.

— Пусть это принесет вам счастье, — как бы сочувственно заключил он. — Мне кажется, дочь моя, что вы несчастны, хотя вы никогда не удостаивали меня вашим доверием и не открывали мне вашего сердца.

— Я не смела утруждать ваше высокопреосвященство, — в смущении ответила она.

— Совершенно напрасно, дитя мое! Верьте, что я питаю к вам вполне отеческое расположение и у меня есть веские причины желать заглянуть в вашу душу. Но я предпочел бы поговорить с вами в вашей моленной.

Ружена удивленно взглянула на него, но отказать в таком простом желании духовному лицу, да притом столь высокого сана, как Бранкассис, показалось ей невозможным; к тому же, и любопытство ее было возбуждено. Поэтому она тотчас же встала и провела кардинала в моленную, где указала на кресло, сама преклонив колени рядом, у налоя.

— Нет, дочь моя, я не намереваюсь вас исповедовать, у вас есть наставник вашей совести и на его права я посжать не желаю. Мне хочется, чтобы вы просто сказали мне, как другу и священнику, любите ли и уважаете ли вы вашего мужа и, вообще, счастливы ли вы с ним?

Тон и взгляд Бранкассиса были так строги, что Ружена в смущении пробормотала:

— Я стараюсь, по чувству долга, любить Вока… Но он так часто мне изменял и оскорблял меня, наши характеры так не подходят друг к другу, что я иногда чувствую себя очень несчастной.

— Не являлось ли у вас желание сбросить ваши цепи?.. — Он остановился, увидав, что Ружена густо покраснела. — Ваше лицо дает мне достаточно ясный ответ и указывает, как мне следует поступить, чтобы очистить себя от угрызений совести; ведь я невольно способствовал вашему несчастью.

— Я вас не понимаю.

— Вы сейчас все поймете. Только сумеете ли вы молчать до нужной минуты?

— Конечно, если это необходимо, — с тревогой в голосе ответила она.

Бранкассис встал и заглянул в дверь соседней комнаты. Удостоверившись, что там никого нет, он вернулся на свое место и нагнулся к Ружене.

— Обещаю вам, что вы получите возможность искать счастья в иной, более достойной вас любви, и что церковь расторгнет узы, приковывающие вас к человеку, которого вы даже не обязаны любить, так как он захватил вас преступным образом.

— Что вы говорите? Какое преступление? — глухо вскрикнула Ружена.

— Убийство вашего отца!

Видя, что Ружена пошатнулась и чуть не падает в обморок, он вынул из кармана флакон и дал ей понюхать.

— Мужайтесь, дочь моя, чтобы выслушать то, что я вам открою.

Ружена сжала руками голову; ей казалось, что она летит в пропасть; но она, во что бы то ни стало, хотела знать всю правду и отчаянным усилием воли поборола свою слабость.

— Говорите, я вас слушаю!

— Вы, вероятно, помните Эвзапию, итальянку, служанку графини, которая вышла замуж в Болонье, в один год с вами?