Светочи Чехии

Конечно, при воспоминании о словах любви и поцелуях, которыми она обменялась с Иеронимом, все существо ее радостно трепетало; но стыд и угрызение совести уже шевельнулись в ее душе. Слишком честна и чиста была она, чтобы от вечера до утра откинуть всякие нравственные основы.

День для нее тянулся невыразимо тягостно, и когда ее свекор, — Вок все еще был в отсутствии, — пораженный ее расстроенным видом, дружески спросил, что с ней, она едва не лишилась чувств.

Волнение возрастало с часу на час: Иероним, вероятно, назначит время и условится относительно подробностей их бегства, которого она сама же требовала; а между тем, этот решительный шаг ужасал теперь ее самую.

Но вместо Иеронима пришел Гус и попросил переговорить с ним с глазу на глаз. Под строгим, грустным взглядом духовника Ружена вздрогнула и покраснела.

С поникшей головой прошла она за ним в ораторию и опустилась на колени перед аналоем.

— Вы ожидали другого, слова которого были бы приятнее вам, чем мои, — сказал, помолчав, Гус. — Но я, исполняя данное слово, пришел передать вам прощание Иеронима. Он завтра едет и не вернется, пока не будет в состоянии видеть вас, не краснея.

Ружена глухо вскрикнула.

— Он меня покинул?! Он меня не любит?!

— Он слишком любит, чтобы погубить и низвести вас на положение женщин… другого рода. Придите в себя, Ружена, и стыдитесь, до какой степени вы забыли свой долг, — строго заметил Гус.

Но полученный удар был слишком силен. Потеря любимого человека заслонила собою всякий стыд, и она начала горячо перечислять оскорбления и измены мужа, слагая с себя всякую обязанность оставаться ему верной.

Гус ее не прерывал, пока рыдание не заглушили ее слова.

— Заявите все это открыто и тогда уезжайте смело, — заметил он.

— Да разве я могу? — пробормотала она, удивленно смотря на него.

— Вы не можете, это верно! А вы хотите бежать крадучись, ночью? Верьте мне, дочь моя, все, что боится света, всякое дело, которое прячется во тьме, — дурное дело! Вы это знаете не хуже меня, потому вам и стыдно, потому вы и скрываетесь от взора людского, который далеко не так страшен, как Божье око. Вы обвиняете вашего мужа и утверждаете, что ненавидите его, за его проступки против вас; а с каких же это пор чужие грехи служат извинением наших? А ваша совесть безупречна?

И он строго разобрал всю ее жизнь после замужества. Старалась ли она полюбить Вока, привязать его к себе снисходительностью и кротостью; не отталкивала ли равнодушием, холодностью и жестким, оскорбительным словом? Затем, он заговорил о долге, который человек обязан исполнить, как бы тяжел он ни был, чтобы не оказаться уклонившимся от жизненного испытания и не мучиться впоследствии угрызениями совести и страхом осуждения.

Никогда, может быть, проповедник не был столь красноречив, как именно в эту минуту; всю живую веру свою и горячий порыв к добру изливал он на смущенную душу кающейся.

Когда Гус, наконец, ушел, сломленная его убеждениями Ружена твердо решила всецело подчиниться велениям долга, поручив Богу судьбу свою.

Глава 3

Было воскресенье конца мая 1412 г. Несмотря на ранний утренний час, на улицах Праги было уже много народу: одни спешили к обедне, другие бежали за покупками в многочисленные лавчонки-балаганы, выраставшие, как грибы, в базарные дни и торговавшие разными привозимыми из окрестностей припасами.

На площади, перед Тынским храмом, скопление народа было особенно велико, и плотная масса окружала два сколоченные из досок помоста. На каждом из них было по монаху, державшему к народу речь. Раздававшиеся, время от времени, около этих уличных кафедр барабанный бой и трубные звуки привлекали все новые массы любопытных.

Среди собравшейся толпы, стояли — Брода и Матиас; один слушал, сумрачно нахмурив брови, другой презрительно усмехался на образные речи монахов.

— Братья! — звонко выкрикивал один из проповедников. — Слова мои слабы, чтобы описать все блага небесные, которые вы можете получить, заручившись индульгенциями, предоставляемыми верующим его святейшеством, папой Иоанном XXIII, с неисчерпаемой щедростью отца к блудным детям своим. У кого из нас совесть не запятнана грехом, кто не содрогнется перед судом Божьим, или не станет молить Небо о прощении дорогих усопших, терпящих в аду ужасающие мучения? Кто, наконец, из нас не страшится за детей своих, которых, может быть, ожидает вечное проклятие? От вас зависит избежать всех этих мук, запасшись отпущениями… Индульгенции есть всякие и на всякие нужды: полные и частичные, на 500, 300 и 200 лет; есть разрешение на грехи будущие; есть и такие, что приостанавливают страдание чистилища. Есть для высокого панства, есть и для бедных: все одинаково могут избежать мучений того света. Даже тот, кто уже ступил на путь погибели, — может смело явиться пред вратами рая, и св. Петр, прочтя отпущение, не станет даже справляться о его прегрешениях, а прямо распахнет перед ним райские двери. А там, на золотых и серебряных облаках, восседает Бог Отец, а рядом с Ним Божественный Сын Его, окруженные сонмами архангелов и ангелов, херувимов и серафимов. С трепетом грешник падает ниц пред престолом Всевышнего; но ангелы, увидав в руках его индульгенцию, поднесут ее Богу, а Христос скажет: „Что наместник Мой отпустил на земле, то отпущено будет на небесах. Иди, сын Мой, и воспой хвалу Мне”. И ангелы вознесут блаженного на облака и покажут ему все прелести рая; он упокоится под сенью древа познания добра и зла и безбоязненно может вкушать те самые плоды, которые некогда сгубили Адама…

Усталый монах остановился, чтобы перевести дух.

Речь его вызвала в слушателях чувства довольно разнообразные. Кто смеялся и насмешливо гикал; с разных сторон сыпались нелестные прозвание папе и его послам, но раздавались и негодующие крики против подобных смельчаков:

— Молчите вы, нечестивые! Будьте сами прокляты, но не смущайте других.

— Правда ли то, что вы сейчас сказали, отец мой? — крикнула какая-то женщина, вся в слезах, от религиозного восторга.

— Святая правда, — сказал монах, — Вы все вдвойне спасетесь, если не станете слушать слуг сатаны, которые негодуют, видя, что пустеет ад. Итак, не теряйте времени, братья: там, в церкви, вас ждут драгоценные ключи неба. Спешите, пока не все еще места заняты в раю; хотя он и громаден, но, конечно, людей на свете больше, чем он может вместить.

Многие из толпы бросились в церковь, но Брода, смеясь от души, отвел в сторону Матиаса.

— Развеселись, старина! Из нашего кошелька этот мошенник в рясе ничего не выудит, — сказал он.

— Да, а зато сколько других болванов отдадут свои последние гроши за какой-то лоскуток, в котором каждое слово — ложь и богохульство, — негодовал Матиас.

— Эти гадости идут уж третью неделю, — ответил Брода. — Ты был болен и не видал начала этого кощунства, а я так был в самом соборе, на чтении обеих булл, и хоть я старый солдат, а содрогнулся. Церковь была полутемная и освещалась только свечами, которые держало в руках духовенство; потом вынесли буллу отлучения и все свечи тотчас же загасили и бросили на землю, а колокола стали звонить, как на погребение. И тут начали читать, что Владислав, король неаполитанский, — нечестивый враг церкви, клятвопреступник и еретик, — за все свои преступления, со всем своим потомством до третьего колена, отлучается от церкви, и что такое же наказание ожидает его друзей и сторонников. А кто осмелится по-христиански хоронить Владислава или кого-нибудь из его приверженцев, тот сам будет отлучен и не получит прощения до тех пор, пока собственными руками не отроет их трупов. [50] Тьфу! — и Брода решительно сплюнул.

— Ведь это бессовестно, чудовищно. И как служитель алтаря может предписывать такие ужасы! — негодовал Матиас и перекрестился.

— Увы! Таково уж падение церкви; если глава ее, сам папа, говорит подобные мерзости и проповедует крестовый поход против христианского государя, да еще по делам светским. Вот новым-то крестоносцам и сулят теперь все эти чудеса, которые мы только что слышали, чтобы они помогали папе мечом и золотом.