Игра. Достоевский

И он было начал с всколыхнувшейся болью, чтобы вызвать эти слова:

   — Моя матушка...

Григорович как-то медленно, осторожно присел на угол стола, с недоумением переводя большие глаза с одного на другого.

Некрасов же выпрямился, пронзительно взглянул на него, какую-то долю секунды, отвернулся угрюмо и резко и, глядя куда-то под тёмный, привалившийся шкаф, заговорил своим срывавшимся полушёпотом:

   — Я всё это знал, когда мы читали, так оно и должно было быть, непременно что так! Я отыскивал её в вечернем саду, всегда почему-то в вечернем. Она пряталась в дальней беседке. Я прижимался к коленям её, к её тёплому чёрному платью. Она поднимала меня, прижимала жадно к себе и говорила всё, говорила, и мы горько и сладко плакали с ней, как напивались вина, и это нельзя, нельзя вспоминать, какие слова она мне тогда говорила, а вы!..

Он знал, что это нельзя вспоминать, но что это вспомнится непременно и тогда уж прольётся в иные минуты прокалённым, обугленным словом, и молчал, понимая, что теперь нельзя говорить, что в особенности нельзя говорить о себе, что теперь не узнает о повести своей ничего, уловив уже всё, что нужно было узнать, и боясь, что услышит бешеный стук от радости и сострадания громко стучавшего сердца.

Григорович некстати вскочил и воскликнул:

   — А не говорил о себе! Такая получается штука! А я не понял вчера! Он читал о смерти студента, и я тогда вижу, в том месте, где отец за гробом бежит, роняя в грязь последние книги, голос у него прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то, про вас! И так мы с ним всю ночь. А на последней странице, где этот Девушкин ваш прощается с Варей, и я уже больше собой не владел, начал всхлипывать как дурак, честное слово, и украдкой, украдкой взглянул на него, не смеётся ли он надо мной, а у него самого по лицу слёзы текут! Ну, наплакались мы! Я никогда так не плакал и стал его убеждать, что хорошего дела не надо откладывать, что следует тотчас отправиться к вам, сообщить об успехе и сегодня условиться, чтобы печатать роман. Он стал возражать, что поздно уже, что нельзя же вас, это вас, понимаете, разбудить, а я говорю: «Что же что поздно, что спит, что разбудим, это же выше сна!» Смотрю, он стал возбуждён ещё больше, оделся спеша, не попадая в сюртук, и вот мы отправились к вам!

Некрасов развёл сокрушённо руками, застенчиво, ласково улыбаясь:

   — Вот всё думал, что человек свою натуру пересилить не может, ведь моя натура прямо восстановлена против писем, я писем терпеть не могу, а каждое письмо к дражайшему родителю стоит мне прямо неимоверных усилий. Даже думал, что за каким-нибудь письмом и помру, такая эти письма скука всегда. А у вас вот письма, и вот! Вы, конечно, простите меня...

Солнце поднималось всё выше. Стёкла противоположного дома горели уже во втором этаже.

Григорович порывисто мерил комнату от стены до стены, длинные стройные ноги, верно, не знали усталости, красивые длинные пальцы беспокойно метавшихся рук то и дело ерошили длинные чёрные кудри, взлетали вверх, сжимались в кулак, а звучный голос взмывал от восторга:

   — Главное, обделано, обделано как! На моих ведь глазах! Запрётся и сидит, и сидит! А я ничего не знал, ничегошеньки! Даже не обмолвился мне! А ведь вместе же, вместе живём!

Некрасов проговорил, должно быть забыв обо всём, смахнув фуражку с колена, и она упала, как белая птица, стукнув о пол козырьком:

   — У вас необыкновенно удачно, совершенно ваша, по-моему, форма, ваша, ваша, и больше ничья!

Перед ним совершалось именно то, что ждал он целые годы. Он долго, упорно, втайне мечтал начать не заурядно, как все, а сразу заметной, замечательной вещью. Уже в ней, в этой первой пробе пера он жаждал сравняться с великими или, если не повезёт, если не удастся одним усилием встать в один ряд, хотя бы подойти очень близко, вплотную, установиться где-то неподалёку от них.

И теперь, когда ранним утром в бессонную летнюю ночь эти двое кричали ему от восторга, забывши о сне, о приличиях, о своём самолюбии, которого у них не могло же не быть, никаких сомнений быть не могло: он достиг, он не зря напрягал свои силы, по четырнадцать и пятнадцать часов высиживая в непрерывном труде, и достиг, да, достиг чего-то большого, что смутно предвидел, но что на поверку оказалось другим, чем-то, может быть, лучшим, но всё же другим.

Всё его существо бушевало от счастья. Он стискивал зубы, чтобы не выдать себя, но лицо дрожало от сильного напряжения мышц. Он говорил сам себе, что это не всё, что это первое горячее мнение двух неопытных, двух начинающих, юных, которые наспех, взахлёб проглотили всё то, над чем он работал кропотливо два года» не успев, естественно, разжевать, и что впереди ещё ждёт его высший суд и этого-то суда он может не выдержать, а бушевавшее счастье беспечно твердило ему, что он победил, что нечего с этой минуты бояться, что и самый высокий суд не может быть против него.

Едва раздвигая онемевшие губы, он хрипло сказал:

   — Форма, конечно, не очень моя. То есть, правду сказать, совсем не моя. Эту форму начал Руссо, потом Гёте гениально продолжил в «Страданиях юного Вертера».

Застыв на мгновение, усиленно морща небольшой ясный лоб, Некрасов ударил себя кулаком по ладони и беспечно сказал:

   — Да Бог с ними, я их не читал!

И, потянувшись с любовью к нему, взволнованно продолжал:

   — Рассказ от первого лица, самая исповедь, задушевный, искренний тон, я вот о них говорю, это именно ваше, быть не может, чтобы не ваше, в этом ваша тоска, ваша грусть, ваши слёзы, этого бросить нельзя, продолжать, продолжать, вы от этого всё равно не уйдёте, я так чувствую вас!

Григорович мелькал против света, так что лица разглядеть было нельзя, только возбуждённо вспыхивали, блестели большие глаза:

— В этом ничего удивительного! Человеку с призванием заранее дана программа того, что он обязан и должен исполнить, и тайно вложена сила, которая заставляет исполнить именно то, что ему предназначено. Эта сила, прорываясь, как нервное возбуждение, вступает в свои права, и во время прилива её пишется будто под чью-то диктовку, и всё, что выходит из-под пера, отмечается обязательно образным, наблюдательным и живым, как ни верти. Это доступно чуть ли не каждому, но на один-единственный миг. Литературные перлы достигаются трудом непомерным. Вы вот говорите: Гёте! Да именно Гёте прежде всего не доверяет первым порывам своего вдохновения и, не удовлетворённый первой редакцией, по нескольку раз принимается за переделку, чтобы улучшать раз за разом написанное. Из «Геца», помнится, вы же мне говорили, он выбросил несколько превосходнейших сцен [16], потому что ему показалось, что они не соответствуют целому. Он сам высказывается не раз, что художник обнаруживается в ограничении, то есть в отбросе лишнего, в возможном сокращении в пользу силы как выражений, так и произведения в целом. А в наше время Бальзак? Бальзак терзается недоверием ко всему, что он написал. Он до того исправляет первую корректуру, что её набирают всю наново. То же повторяется при второй корректуре, при третьей, даже четвёртой и пятой. Говорят, что романы не приносят ему четвёртой доли тех денег, во что обходятся ему корректуры. И вот чем отличается гений от графомана: он не записывает, не замусоливает эту свежесть, эту живость первоначального вдохновения, он умеет сохранить и упрочить, усилить её, вливая эту свежесть во всё остальное. Я был поражён, Достоевский, как вам удалось добиться того, что нам кажется, что вся повесть написана сразу, в один взмах разгулявшегося пера. И я-то знаю, что не в один, я видел сам!

Его тут поразило, каким образом Григорович, едва настрочивший кое-как две повестушки и всё это время потрясавший его своим абсолютным невежеством, угадал всё так точно и верно, что пережил он над листами бумаги, переписывая снова и снова «Бедных людей»? Как самое неотразимое доказательство удачи своей принял он эту поспешную длинную речь. Ведь, значит, была же несомненной заслуга, если стало понятно даже тому, кто не был серьёзен, ведь это он своим мастерством возбудил в такой далеко не самой сосредоточенной голове это верное, это сильное рассуждение о беспрестанном труде, который и делает гения гением, ведь он в самом деле, стало быть, написал и, стало быть, напишет, напишет ещё! Это будет самое главное, в чём отразится суть современного человека! Ведь это была только первая проба пера. Он, не любивший проб, презиравший тех, кто только пробовал, а не приступал прямо к дельному делу, отчётливо понял это в тот миг. Он должен был знать, что способен. Отныне бери в руки перо, отныне развернись и скачи во всю ширь! И что же, что же он напишет тогда?