Унтовое войско

«Ваше величество! Доведите до сведения китайского правительства о том, что у лимана Амура появляются иностранные суда. Это весьма опасно. Овладение устьем Амура или занятие в тех местах пункта какой-либо державой не может быть нами терпимо, так как Амур вытекает из наших пределов, а земли от реки Удь к востоку по Нерчинскому трактату остались неразграниченными. Существенные выгоды как Китая, так и России требуют, чтобы никакие иностранные суда не могли иметь вход в Амур и плавать по той реке.

Не сочтете ли возможным, ваше величество, сообщить китайскому правительству на его размышление о том, чтобы оно признало полезным войти с нами в соглашение обезопасить устье Амура от всяких покушений иностранцев. Этого требует взаимная безопасность…»

Николай I утвердил эти соображения и предложения Муравьева, и они были изложены в правительственном документе сената для пекинского трибунала.

Проходили недели, месяцы. Пекинский трибунал как воды в рот набрал…

Весной царь согласился крестьян Нерчинского горнозаводского округа заверстать в казачье сословие.

Муравьев снова воспрянул духом.

Вот, любезный мой Мишенька, — хвастал он Корсакову, — было у нас с тобой войск лишь четыре линейных батальона. И звался я курам на смех главнокомандующим всеми войсками Восточной Сибири, а ныне из тех нерчинских мужиков, обращенных в казаки, развернем мы до двенадцати пеших батальонов. Уж то-то я буду смахивать после того на всамделишнего главнокомандующего! Поезжай-ка ты, брат любезный, в Нерчинск да и образуй там все как есть по царскому указу, а недели через две я подъеду и проинспектирую… погляжу, кто нам достался на укомплектование пеших батальонов.

После отъезда Карсакова прибыл нарочный от верхнеудинского исправника. Доложил, что в Бичурском селении бунт староверов. Власти преследовали раскольничьего попа Серапиона Вафоломейского. Земский заседатель хотел арестовать попа, но раскольники заседателя избили и бросили в подполье волостного правления. Окружным начальником была выслана в Бичуру рота солдат. Но бунт не усмирен.

Генерал верхом в сопровождении сотника Чекрыжева и трех казаков выехал в Бичуру. По дороге у него постепенно возникло чувство, будто крестьяне Бичурского селения отплатили черной неблагодарностью. Кому отплатили? Ему, генерал-губернатору!

Он-то, Муравьев, добивался перед царем вольной казачьей жизни для мужиков, а они-то, мужики, буйство затеяли, против устоев государственных пошли.

Внутренний голос подсказывал ему, что бичурские крестьяне никак не причастны к его хлопотам об освобождении горнозаводских мужиков. Но все равно… Здравый смысл подавлялся странным представлением о всеобщей причастности любых и всяких крестьян к тому, чего добился Муравьев только для поселенцев горнозаводского округа.

Муравьев приехал в Бичуру, и здесь он нашел несколько тысяч крестьян-раскольников с ружьями, топорами, рогатинами и дубинами. Неподалеку, на лужайке, стояла рота линейного батальона под командой капитана, Выйдя из перекладушки и приняв рапорт капитана, Муравьев схватил офицера за ворот мундира, затрещала отрываемая пуговица…

— Какой ты командир к черту! Только и умеешь бегать петушком за начальниками!

Генерал размахнулся, ударил капитана в подбородок, тот моргал глазами, слова не мог вымолвить, ел глазами начальство.

Муравьев пошел к шумевшим бунтовщикам.

— Ваше прев-дит-ство! — испугался капитан. — Разве же можно к ним одному-с? Прикажите солдатам… Мы мигом-с исполним. Ваше дит-ство!

Изо рта капитана стекала струйка крови. Но он не чувствовал ни боли от удара генеральского кулака, ни того, что кровь все обильнее покрывала его подбородок. Страх за Муравьева перед бунтовщиками и страх перед Муравьевым за самого себя заслоняли перед ним все.

Муравьев подошел к крестьянам, оглядел толпу. Многие смотрели дерзко из-под мохнатых бровей. Иные вводили глаза, прятались. Нечесанные бороды, пыльные залатанные унты, длиннополые рубахи, повязанные кушаком, а то и обрывком веревки… Из дальних рядов горбились старухи, уставились слезливыми глазами на генерала, шептали, крестились: «Господи Исусе…»

«Надо их приструнить, не иначе», — подумал Муравьев.

Подняв руку, он крикнул:

— Сми-и-рно! Бросай оружие!

Толпа шатнулась к избам, кое-кто бросил колья, топоры… Но чьи-то голоса остановили крестьян.

Выскочил мужик в армяке, упал на колени и стал биться головой о землю, да так сильно, что был отчетливо слышен звук ударов лобной кости.

Муравьеву сделалось не по себе.

— Где ваш староста? Где волостной?

Сбоку подскочил крестьянин в опрятной поддевке, дрожащими руками разгладил волосы на голове.

— Я волостной, ваше превосходит-ство! Здесь я…

— Какой вы веры? — спросил Муравьев.

Волостной старшина переминался с ноги на ногу, комкал в руках шапку.

— Какой вы тут веры, я спрашиваю! — повторил грозно Муравьев.

Потупив голову, старшина прошептал:

— Сами знаете, ваше превосходительство, как вам известно… такой веры мы и есть.

— Гм… Как это я знаю? Мне доложили, что вы бунтуете, а нешто я знаю, какой вы веры? Ты скажи, вот я и буду знать.

— Да мы, ваше превосходительство, старой веры, со спокон веков, как вам известно… старой веры придерживаемся.

— Гм… Старой? Все веры старые. Новых у нас нет. Отвечай, раз я тебя спрашиваю!

— Дак какая у нас вера? — развел руками староста. — Бичурские мы… И вера у нас, стал быть, бичурская.

В толпе облегченно вздохнули, послышались слова молитвы.

— Да ты что?! — закипятился генерал. — Посмешки мне?!

К Муравьеву подбежал земский исправник, подобострастно зашептал:

— Не назовут они себя раскольниками, ваше превос-дит-ство! Не любят они этого слова-с… считают, как ругань.

— Не назовут? Гм… — генерал повысил голос: —Ну, та-к что же мне с вами делать? Бунтуете вы, мужики. А за бунт — каторга… Оружия не бросаете, не слушаетесь начальства, мужики.

Из толпы крикнули:

— Оружие мы бросим, пусть солдаты уйдут!

— Вы заседателя упрятали в подполье, телесные повреждения ему нанесли. Это ли по закону?

— Не трогали мы его, ирода! Попугали, только и всего.

— Облыжные доносы!

— Поп у вас прячется в нарушение закона.

— Чем он обвиноватился?

— Песни господние поет, у людей от зла души смиряет! — кричала старуха, вся в черном, с посохом в руке. — Поет о вознесении господнем, о Марке Чудотворном, об Алексее — божьем человеке, о Егорье Храбром… К богу все его слова обращены, к вере нашей святой, господи Исусе! А без веры землю окутает мрак, небо потемнеет, солнце скроют тучи, луна и звезды почернеют. Все живое содрогнется. Адские звери нагрянут источить яд свой… Одно спасение — уходить нам в чащи темные!

Муравьев снова поднял руку, призывая к тишине.

— Одумайтесь, крестьяне! — крикнул он. — Я не хочу вам плохого, но и вы пораскиньте умом. Попа Серапиона Вафоломейского вы привезли тайно, безо всякого на то разрешения. Нарушили государев закон. Его, попа, вы нам выдайте, мы разберемся, что он и кто он. Если вины за ним не окажется, отпустим на все четыре стороны. Земского заседателя освободите! Выполните мои условия и расходитесь по домам. С вас взыскивать ни с кого не станем. Слово губернаторское!

— Слыхали, мужики? — Староста, повернувшись к толпе, бросил шапку под ноги. — Чего уж там! Виниться надо. Складай оружье!

— Ну! — крикнул исправник. — Бросай топоры, колья!

Крестьяне побросали, крестясь и шепча молитву.

— На колени перед генерал-губернатором!

Толпа опустилась на колени.

Муравьев уже не думал да и не помнил о недавних своих мыслях о том, что всякие крестьяне сопричастны к его хлопотам об освобождении горнозаводских мужиков от кабалы, о том, что бичурские крестьяне своим бунтовством отплатили ему черной неблагодарностью. Как же думать? Целая рота стояла тут в бездействии, а он один привел всю волость к умиротворению.

Муравьев пошел к карете.