Мастер

– Не верю, – сказал Яков.

– Но нам-то на что ваша смерть? Мы хотим, чтобы вас приговорили к строгому пожизненному заключению и все бы видели еврейскую вашу подлость.

– Я не стану есть то, что вы мне даете. Убейте меня, я не стану есть.

– Хочешь жрать – ешь что дают. Не то с голоду подохнешь.

Следующие пять дней Яков голодал. Муки отравления сменились муками голода. Он лежал на своем соломенном мешке, то и дело впадал в дремоту. Житняк грозился вытянуть его кнутом – все впустую. На шестой день вошел в камеру смотритель, косой глаз слезится, лицо красное.

– Я приказываю вам есть.

– Только из общего котла, – еле выговорил Яков. – Что другие арестанты едят, то и я буду есть. Дайте мне ходить на кухню и брать кашу и похлебку из общего котла.

– Это нельзя. Вы не можете выходить за пределы своей камеры. Строгое одиночное заключение не должно нарушаться. Другим заключенным на вас смотреть запрещается. Все записано в правилах.

– Они могут отвернуться, пока я беру еду.

– Нет, – сказал смотритель.

Но Яков и на следующий день голодал, и смотритель дал разрешение. Два раза на дню Яков и за ним Житняк со взведенным пистолетом шли в тюремную кухню. Яков брал свою порцию хлеба, наливал себе в миску похлебки из общего котла, и работавшие на кухне заключенные отворачивались к стенке. Особо много в миску было не налить, Житняк тут же сливал лишек обратно в котел.

Он вернулся к полуголодному существованию.

Он молил, чтобы дали ему что-нибудь делать. Руки томились от пустоты, но ничего ему не давали. Мастер предлагал чинить мебель, строить столы, да все, что им может потребоваться, и нужно ему для этого всего-то несколько досок и его мешок с инструментом. Он скучал по своей пиле, немецкому маленькому долоту, по драчу и отвесу. Он помнил их ощущение под пальцами, помнил, как они все работали. Пила у него такая острая, в десять секунд распилит толстенное бревно. С нежностью вспоминал он шершавость и гладкость опилок, их особенный запах. Иногда в ушах отдавалось двухтонное пение пилы, ответный стук молотка. Он перебирал в памяти все те вещи, какие сделал своим инструментом, мысленно их переделывал. Был бы у него инструмент, пусть не его инструмент, пусть какой угодно, и несколько досок, он бы заработал копейку-другую, купил бы себе исподнее, шерстяную фуфайку, пару теплых носков, еще кое-что. Если заработать немного денег, можно было бы, он втайне надеялся, подкупить кого-нибудь и передать письмо, ну не письмо, так на словах передать весточку Аарону Латке. Но ни досок, ни инструментов ему не давали, и он без конца скрипел суставами, чтобы что-то делать с руками.

Он просил газету, книгу какую-нибудь, все равно, чем занять глаза и забыть тоску. Но Житняк говорил на это, что печатное слово запрещается давать арестантам, которые нарушили распорядок. И бумага запрещается, и карандаш. «Не писал бы тех подлых писем, не сидел бы ты в одиночке». – «А где бы я был?» – «Все бы лучше. Сидел бы в своей камере общей». – «А не знаете, когда должно прийти мое обвинение?» – «Не знаю, и никто не знает, и не лезь ты с этим ко мне». Как-то Яков сказал: «И зачем вы хотели меня отравить, Житняк? Что я вам сделал плохого?» – «Никто ж не говорил мне, что яд в ней, в еде, – смешался стражник, – сунут – и, мол, неси». Потом он сказал: «Моей вины тут нет никакой. И кому ты нужен – травить тебя? Надзиратель, он так подумал, что скорее признаешься ты, если больной будешь. Уж смотритель намылил ему шею». На другое утро Житняк принес Якову березовую метлу. «На, бери, да помалкивай. Надзиратель сказал, надоели ему наши эти беседы. Нельзя мне больше разговоры с тобой разговаривать».

Метла была обыкновенная палка, и к ней веревкой привязаны тонкие березовые ветки. Яков подметал камеру каждое утро, сперва кое-как, был еще слаб после болезни; но ведь и залеживаться нельзя, чтобы не ослабнуть вконец. Снова он попросил, чтобы его ненадолго выпускали во двор, но, как он и ждал, просьбу его отклонили. Каждый день он тщательно выметал каменный пол, мокрую часть и сухую. Обметал все углы, поднимал матрас, выметал под ним. Выметал все щели в стенах и как-то обнаружил там сороконожку. Увидел, как она удирает сквозь дверную щель, и потом у него разболелась голова. Ручку метлы он стал было употреблять на то, чтобы выбивать сенник, но обшивка истлела, сквозь нее виднелась выцветшая солома, и пришлось оставить эту затею, чтобы сенник совсем не разлезся. К тому же под ударами он немилосердно вонял. И Яков оглаживал его каждое утро руками, будто освежал.

Он делал все, чтобы нарушить монотонное течение дня. В пять утра в коридоре звенел звонок, и он вставал в ледяной тьме, поскорей выгребал из загнетка пепел, вздымая пахучую пыль, и собирал весь пепел в коробку, выданную ему для такой цели. Потом наложит в печку щепы, хворосту, бревен потолще и ждет, когда Житняк, иногда Кожин придет и затопит. Раньше стражник растапливал печь, как принесет еду, но теперь Яков ходил за едой на кухню и топили уже, когда он вернется. Дважды в день разрешено было Якову ходить на кухню, и он отстаивал эту возможность на пять минут выходить из своей камеры, как ни заверял его смотритель, что «еда будет самая доброкачественная», если снова будут ее разносить арестанты и передавать стражникам.

– Вам незачем бояться нас, Бок, – говорил смотритель. – Уверяю вас, и господин прокурор, и все остальные официальные лица хотят, чтобы вы предстали перед судом. Никому не надо вас убивать. У нас совершенно другие планы.

– Но когда меня будут судить?

– А вот этого я не могу вам сказать. Все еще собираются улики. На это время нужно.

– Значит, если вы не возражаете, я лучше буду ходить на кухню.

Пока могу, думал он. Я хорошо за эту честь заплатил. Ведь они потому ему и разрешали ходить на кухню, что знали: он знает, что они хотели его отравить.

Зато обыскивать они теперь его стали по три раза в день. После этих обысков сердце у него болело, тяжелело от обиды и долго он не мог успокоиться. Бывало, чтобы прийти в себя, очнуться, он хватал метлу и во второй, и в третий раз мел чисто выметенный пол. Или он собирал пепел, готовил дрова задолго до того, как придет Житняк и его поведет на кухню за вечерним пайком. Печь дымила, но он садился есть с ней рядом и, как допьет до последнего глоточка свой чай, подбрасывал еще немного хворосту и со вздохом ложился на свой соломенный мешок в надежде заснуть, пока не простынет печь и не заледенеет камера. Иногда вода для питья к утру делалась куском льда, приходилось его растапливать.

Еще был способ скоротать время – мочиться. Мочился он часто и слушал, как гремела в параше струя. А иногда он нарочно удерживался, и струя тогда делалась такая горячая, сильная, что даже зубы болели. Забирали парашу – тоже можно было на минуту отвлечься. И через день стражник наполнял водой кувшин, из которого он пил и умывался. Полотенца не было. Он вытирал руки полой рваного пальто, тер об печку, пока не высохнут. Фетюков ему подарил когда-то сломанный гребень, и этим гребнем он расчесывал волосы и бороду. Дважды за все время дали ему сходить в баню и в присутствии стражника окатиться полупростывшей водой из деревянной бадьи. И оба раза он с отвращением увидел свое отощавшее тело. Волосы ему не стригли, но, когда оказалось, что он завшивел, тюремный цирюльник густо смочил ему голову керосином и дал частым гребнем вычесать вшей. Бороду не подстригали, но не мешали расчесывать. Когда Яков пожаловался наконец на свои страшно отросшие когти, Житняк ему их подстриг. Ножницы в руки мастеру он не дал. И потом обрезки были сложены в коленкоровый мешочек.

– А это зачем? – спросил Яков.

– Анализ они сделать хотят, – отвечал Житняк.

Однажды утром в камере Якова появилось кое-что новенькое. Пока он ходил за своим завтраком, ему принесли талес и филактерии. На коробочки он только глянул и отложил в сторону, а вот талес стал носить под пальто ради тепла. Тюремный халат на нем был теперь плотней, чем прежний, но сильно изношен предшественниками и совсем обветшал. Еще была у него ушанка неподходящего размера, и он носил ее, спустив уши. На пальто разлезались швы. Житняк ему выдал иголку и нитку; Яков потом заработал затрещину, сказав, что иглу потерял. На самом деле ничего он, конечно, не потерял – он запрятал иглу в печке. Но швы на пальто скоро опять разошлись, а вот нитки у Якова не было. Деревянные башмаки теперь у него отобрали, ему теперь выдали лапти; и ему не давали ремня. С тех пор как Яков надел на себя талес, Житняк прилежно следил в глазок, надеялся застукать Якова за молитвой. Не застукал.