Я побывал на Родине

Жену я разыскал довольно скоро. Медицинская сестра поздравила меня с рождением дочери и позволила войти в комнату к жене. Слава Богу, с нею было все в порядке. Это было очень важно, так как в госпитале не было почти никаких лекарств и медицинского оборудования. Жена рассказала мне, что весь персонал госпиталя состоит из возвращенцев, за исключением одного военного врача. Она сказала мне, что врач относился к ней гораздо лучше, чем к другим, так как узнал, что ее муж — не советский гражданин. Жену это очень обидело.

День рождения моей дочери совпал с моим собственным днем рождения. Мы как раз толковали об этом, когда появился врач. Он был очень приветлив, и когда узнал о забавном совпадении, то сразу заявил, что такое событие следует отпраздновать и пригласил меня к себе.

Жил он в отличном доме, принадлежавшем какому-то видному нацисту. Доктор занимал весь дом. К нему приходил днем один солдат, убиравший дом и обслуживавший доктора. Был этот доктор чрезвычайно требовательным. Ему подавали на прекрасных блюдах и тарелках, с белоснежными салфетками и столовым серебром. Самодовольно усмехаясь, он говорил мне, что, по его мнению, здесь за границей «не умеют жить»… Но мне показалось, что сам он был именно из тех, кто никогда не видел ничего хорошего, но изо всех сил старался казаться избалованным барином.

Мы просидели с ним за столом до вечера. Потом пришли несколько офицеров, давние друзья доктора, однополчане, но они все держали себя просто, по человечески, не ломаясь. Все они очень заинтересовались мною и расспрашивали меня о жизни во Франции. Я рассказывал, ничего не приукрашивая и ничего не скрывая. Слушатели мои были искренне удивлены моим рассказом. Но они представляли себе, что я происхожу из богатой семьи, и никак не хотели верить, что жизнь, о которой я говорил, была доступна во Франции каждому трудовому человеку.

Расстались мы добрыми приятелями.

Еще не поздно…

На следующий день доктор, встретив меня, попросил зайти к нему, но так, чтобы этого никто не заметил. Я удивился, однако, под вечер пришел к нему, постаравшись, чтобы меня никто не видел. Встретив меня, доктор вышел из комнаты — проверить, ушел ли его вестовой. Убедившись, что мы во всем доме совершенно одни, он стал говорить мне, глядя в сторону:

— Слушайте, молодой человек… Имеете ли вы представление, куда вы едете?

В Советский Союз!

— Да, конечно. Но вы знаете, что такое Советский Союз?

— Ну… Думаю, что знаю. В конце концов, это такая же страна, как и всякая другая.

Доктор ничего мне на это не сказал. Помолчав некоторое время, он снова заговорил:

— Я вас вообще не знаю, но вижу, что вы еще молоды и не имеете достаточного житейского опыта. Я вам сейчас кое-что скажу, и надеюсь, что это останется между нами. Вы были в Германии и знаете, что представляла собой гитлеровская диктатура. Ну, вот… представьте себе, что у нас — то же самое. Нисколько не лучше, а в некотором смысле — гораздо хуже. Не делайте глупостей. Еще не поздно, и вы можете возвратиться во Францию. Еще не поздно… а потом — может стать поздно.

Я растерялся и не знал, что отвечать. Он подошел ко мне, взял меня за плечи и пристально смотрел мне в глаза, как бы стараясь прочесть в них, понимаю ли я его.

Но я не знал, правду ли он мне сказал. Таких вещей я не слыхал еще ни от кого. Впрочем, в глубине души я верил ему, но трудно было переменить ранее принятое решение. Сотни тысяч человек возвращались на родину. Неужели все они будут обмануты и всем им будет плохо?

Доктор стоял передо мною, бледный и взволнованный. Он — боялся… Не получив от меня никакого ответа, он тяжело вздохнул и промолвил:

— Давайте, выпьем. У меня есть еще бутылка коньяку.

Он достал из шкафа бутылку и налил два стакана, почти до краев. Мы выпили.

— Ну, вот… теперь вы знаете, чем я дышу. Если желаете, можете на меня донести.

— Нет, — ответил я, — я не собираюсь на вас доносить. Может быть, вы правы. Но я уже довольно далеко заехал, и как-то, понимаете, не могу вернуться.

Э, в конце концов, я французский гражданин, и со мною никто ничего не сможет сделать! Я поеду дальше. Если мне будет совсем плохо, то я вернусь домой.

— Может быть, вы и правы, — сказал доктор, наливая еще коньяку.

Я стал собираться уходить, доктор вышел немного проводить меня. Мы шли молча. Когда мы дошли до ворот лагеря, он остановился:

— Я дальше не пойду. Пойду спать. Покойной ночи!

Мы пожали друг другу руки. Но не успел я войти в ворота, как доктор меня окликнул. Когда я подошел к нему, он схватил меня за руку и шёпотом произнес:

— Я вас очень прошу — о нашем разговоре не рассказывайте никому, слышите? Я вас очень прошу… Это будет лучше для нас обоих.

— Все уже забыто! — ответил я ему.

На следующий день я встретил доктора в госпитале. У него было опухшее лицо и какие-то жалкие глаза. О нашем ночном разговоре мы больше не вспоминали.

Через неделю моя жена вышла из госпиталя, а еще через два дня к нам в барак пришел сержант и сказал нам, что после обеда нас отвезут на транспорт. Мы стали приготовляться к отъезду. Хотелось еще раз встретиться с доктором, но так и не удалось. Машина отвезла нас на станцию. Там уже стоял поезд. Он выглядел совершенно так же, как и тот, которым мы сюда приехали. Происходили точно такие же сцены, как и тогда. Так же вызывали молодых людей, выстраивали и уводили. Тот же крик и плач оставшихся женщин..

«В вагоне, куда нам велели влезть, было уже полно, но никто не возражал против новых спутников. Нам даже уступили место в углу.

Несколько женщин громко плакали и говорили о своих мужьях. На меня они смотрели с удивлением, к которому, как мне показалось, примешивалась злоба. В самом деле, по моему возрасту, я должен был находиться вместе с их мужьями. Между тем, я был здесь, и меня даже привезли в автомобиле.

Чувства этих женщин были мне понятны, и я не мог на них обижаться. Потом уже, когда они узнали, что я не советский гражданин, то стали относиться ко мне гораздо лучше. Многие из них были знакомы с французами, вместе с которыми им довелось работать на фабриках. Об этих французах они отзывались очень хорошо.

Поезд тронулся. Духовой оркестр играл беспрерывно.

Еще один лагерь

Ехали мы целую ночь почти без остановок. В послеобеденное время следующего дня мы подъехали и остановились возле какого-то огромного лагеря. Оттуда пришли советские офицеры и приказали нам выгружаться. Нас привели в лагерь и велели размещаться, как мы хотим. Мы с женой и ребенком устроились в одном из бараков. Здешние бараки не походили на виденные нами раньше. Здесь не было отдельных комнат — одно огромное помещение во всю длину барака. Там стояли двухэтажные и трехэтажные нары, на которых лежали тюфяки, набитые соломой. Посреди каждого барака стояла печка.

Когда все разместились, начальство стало обходить бараки и распоряжаться. Тут мы узнали, что в этом лагере нам предстоит проверка, прежде чем будет решено, пустят ли нас ехать дальше.

Пришлось лечь спать голодными, но по крайней мере можно было вытянуться и спать не в такой отчаянной тесноте, как в вагоне. Однако мы долго не могли заснуть. Все обменивались мнениями и выражали свое недовольство…

Утром я отправился в лагерную кухню раздобыть что-нибудь поесть. Возле кухни выстроилась длиннейшая очередь. Я простоял около полутора часов, прежде чем добрался до окошка, где выдавали пищу.

— На скольких человек? — спросила меня раздатчица.

Я ответил, что нас двое взрослых и грудной ребенок. Мне дали пачку прессованной каши и полкаравая черного хлеба.

Я разузнал, как производится проверка. Люди, находившиеся в этом лагере уже несколько недель, объяснили мне, что на проверку никого не вызывают и что каждый, желающий ехать дальше, должен являться на комиссию сам. Проверка очень строгая, придираются к каждой мелочи. Многих не пропустили, и этих отвергнутых отдел проверки уже вызывает сам на допросы.