Мастер Джорджи

Но я не проронила ни слова. Она мне волосы дерга­ла, чтоб от меня добиться ответа, а я — ни единого зву­ка. Пусть бы она хоть все волоски по одному мне повы­дергала, и то бы я ей ничего не сказала, потому что это бы было предательство.

— Мне надо на чем-то его отвезти домой, — сказал мастер Джорджи.

Мальчишка кивнул в сторону окна:

— Там на дороге фургон стоит, а в конюшне ло­шадь. Мне деньги нужны.

— Деньги у меня есть, — сказал мастер Джорджи и сунул руку в карман.

Женщина подкралась поближе к столику, а сама глаз не спускает с часов. Я раскусила, что у ней на уме, кинулась к этим часам, схватила, к груди прижала. Тут она на меня как бросится и такую мне влепила затре­щину, что я задом на кровать повалилась. Ногой задела мистера Харди за щиколотку, еще чуть теплую щико­лотку, и мне стало так тошно, так жутко, что я вскочи­ла, как молнией ударенная.

Часы я отдала мастеру Джорджи. Он стоял у окна, смотрел на улицу. Взял их у меня, даже не кивнул, стал перебрасывать из ладони в ладонь. И чтоб не мельте­шить перед ним, я села на пол и привалилась к гряз­ным обоям.

Тут вернулся утиный мальчишка. Сказал, что ло­шадь вводят в оглобли, а нам надо выйти черным хо­дом, через кухню, во двор. Мастер Джорджи говорит: «Хорошо, хорошо», а сам все глядит на кровать. Потом сдернул со спинки брюки и стал в них запихивать но­ги мистера Харди; пальцы на этих ногах были все в мелких таких белых мозолях, как в бисеринках.

Женщина нет чтоб помочь, наоборот, отскочила, стоит и руками всплескивает. Я бросилась было на вы­ручку, но мальчишка оказался проворней. Когда на мис­тера Харди почти уже натянули штаны, рубашка задра­лась, и я даже удивилась, какая тряпочка болталась у него между ног. Я уже видела эту вещь раньше, как-то на Пас­ху, когда ему захотелось мне ее показать, но тогда что-то твердое вроде морковки торчало у него в пальцах.

Мастер Джорджи вместе с мальчишкой поволокли его вниз. Он был такой статный, он от своего веса прогибался посередине. Женщине заплатили, чтоб откры­ла черный ход, но она подвела, обманула, прибежала обратно в комнату и голосила, что у ней сердце захо­дится. Я крепко держала сапоги мистера Харди, а когда на повороте по лестнице покатилась шляпа, я ее тоже спасла. Глаза у него были закрыты, но челюсть отвисла, его растрясли потому что.

Мне пришлось протиснуться мимо, чтоб отпереть дверь чулана. Когда она приотворилась, наши лица выхватил вечерний тускнеющий свет. У мастера Джорджи опять раскраснелись щеки, но это от на­пряжения. Ворота разболтались на петлях и были ук­реплены гвоздями. Мастер Джорджи с мальчишкой шарили у забора, искали вроде тарана что-нибудь, чтобы их выбить. Мистера Харди усадили к срублен­ному платану, а мне велели за ним присматривать — будто сейчас вот он возьмет и уйдет. Я и присматри­вала, правда издали, смотрела, как блестит на пугови­цах у него дождь.

Пока он не умер, мне нравился мистер Харди. Такой веселый, не злой и если вдруг меня замечал, мне под­мигивал. Когда были гости, он после ужина всегда пел, и голос гудел по дому, всем слышно. Песня была одна и та же, про мальчика-барабанщика, павшего на поле брани, который перед смертью зовет свою мать, и в конце ему хлопали, и он начинал все сначала. Такая пе­чальная песня, но он так завывал, дойдя до слов «Ма­тушка, родимая, смерть моя близка», что все прямо ло­пались со смеху.

А теперь, если бы требовалось доказательство, что душа отлетает от тела, я могла бы ткнуть в него паль­цем; вот уж яснее ясного — он внутри был пустой. И я понадеялась, что правильно уверяла миссис О'Горман, что у богатого всегда есть приятель, который его под­жидает по ту сторону ясного синего неба; он не боль­но кому-то был нужен сейчас, без дружков, один. Я слу­шала нежное гулюканье голубей на крыше и с удоволь­ствием думала про то, как же все ненадежно в жизни, и как она мимолетна, и как мне повезло вдобавок, что я живая. Конечно, лучшая моя часть печалилась, но сама я понимала, что мне сейчас хорошо. Да уж, уму, как и глазу, все понятнее при дневном свете.

Вдруг чем-то стукнули по воротам, но они только дрогнули, потом еще два раза ударили, и они подда­лись, распахнулись. Снаружи стоял тот самый бордо­вый фургон с уродскими золотыми буквами на боку. Только в оглоблях стояла не лошадь хозяина Панча и Джуди, та клячонка была не больше осла, а тут — битюг, какие выгромыхивают с мощеного двора пивоварни.

Я держала дверцу, пока мастер Джорджи и утиный мальчишка волокли через двор мистера Харди. Маль­чишка остановился было перевести дух, но мастер Джорджи крикнул: «Скорей... надо его положить». Мо­жет, мальчишка и подумал, что это укладывание требу­ется из уважения, но я-то знала, что мастер Джорджи торопится, боится трупного окоченения потому что. Ведь не дело же если мистер Харди прибудет домой весь как складной нож.

Внутри фургона еще валялись увечные останки ку­кольного театра, хотя не было ни мистера Панча, ни Джуди, ни полицейского. Нам пришлось сдвинуть на сторону доски, и когда освободилось место и выпря­мили эти коченеющие ноги, мне велели запрыгнуть внутрь. Мастеру Джорджи нужно было сесть на козлах с мальчишкой, чтоб ему объяснять дорогу. Мне не очень нравился этот план, но я не успела высказаться, дверь захлопнули, закрыли на засов, и мы с мистером Харди погрузились во тьму, непроницаемую, как мо­гила.

Нас трясло и мотало, потому что фургончик был хлипкий, а конь здоровенный. Мне пришлось вытя­нуть ноги поперек мистера Харди и как следует прида­вить его, чтоб не коробился. Когда колеса попадали на рытвины, нас прямо подбрасывало на воздух. Когда за­ворачивали за угол, что-то острое меня ударило в грудь. Моя рука в темноте узнала бедного ребеночка мистера Панча, я прижала деревянную щечку к своей и стала его колыхать, чтобы он не боялся.

Во тьме разные картины проплывали у меня в голо­ве. Миссис Харди и мисс Беатрис узнают страшную новость. Мисс Беатрис рыдает, но оплакивает скорей не несчастного своего отца, а себя, потому что теперь ей придется остаться со скорбящей вдовой и лопнет план удрать к морю. Миссис О'Горман винила за эти бредни исключительно образованность, никогда мисс Беатрис ни по чему такому диковинному не сохла, по­ка в пансион ее не услали. Миссис Харди лежит в по­стели и кличет доктора Поттера, чтобы принес ей портвейн. Но он и бровью не ведет, он слишком занят, он утешает мисс Беатрис, дорвался, наконец-то она у него в объятьях, и его дурацкое от счастья лицо сияет над ее дрожащим плечом. Я наливаю вина из кухонно­го ледника и несу миссис Харди; прежде чем пригу­бить бокал, она хватает меня за руку и бормочет с вы­пученными глазами: «Ты мой единственный истинный друг на всем белом свете». И я говорю: «Это мой долг», но потом соображаю, что это звучит суховато, и я при­бавляю: «Что вы, я с большим удовольствием».

Но на этом самом месте мистер Харди перекатился у меня под ногами. Я испугалась, как бы его не поцара­пало деревяшкой, хотя, конечно, мертвому телу не нужно защиты от стрел судьбы. Но все же я его подтя­нула за пиджак к себе поближе; я мастера Джорджи оберегала.

Слезы выступили мне на глаза, когда я подумала про миссис Харди, потому что я же понимала, что она любит своего мужа, что бы там сама она ни причитала, и, наверно, все между ними было иначе, когда они только-только поженились. Она умней его, и ей не по­нравилось, как он поет, и с этого, видно, у них и пошли разногласия. Миссис О'Горман рассказывала, что по­знакомились они на конских скачках в Индии, а там жарища такая, что мутятся мозги у людей и средь бела дня приходится закладываться в постель. Видно, вели­кая вещь — сила привычки, потому что миссис Харди не отучилась средь бела дня закладываться в постель в любую погоду.

Вдруг фургон рывком стал, непонятно вздыбился и попятился. Я услышала звон копыт по булыжнику, и ме­ня кинуло к двери. Потом нас еще подергало, потом на­кренило влево, и меня швырнуло вперед. Уж не знаю, где оказался мистер Харди, но мне было все равно. Я подтя­нула к подбородку коленки и все шепчу, шепчу, что Гос­подь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться [2].