Узник Бастилии

— Но орудия… орудия… ведь у нас же ничего нет.

— Руки, мой друг, — самое могучее орудие, с их помощью мы все сделаем.

Часовой ходит взад и вперед по коридорам; он доходит до крайней камеры, останавливается, прислушиваясь. Полная тишина! Все спит и мертво кругом. Узники побеждены могуществом крепости, раздавлены собственным бессилием. Часовой снова шагает, у дверей камер прикладывает ухо к замку. Ни звука! Да и о чем шептаться узникам среди ночи? Ведь жизнь для них так же недоступна, как для тех. кто лежит в могиле. Часовой спокоен.

А между тем в камере не спят, — Латюд и Бастид сидят на койке рядом, почти неподвижные, немые. Только руки их быстро неслышно двигаются. У Латюда больше нет своего платья— вместо него нитки, клубки ниток. Узники разматывают, выдергивают, плетут. Работа бесконечная! Сколько она возьмет времени. Хватит ли материала? Об этом они не думают, да и не все ли равно, когда выбираешь между возможностью свободы и живой могилой. Орудие— камень, обточенный долгими усилиями о другой камень, да железный прут, с невероятным трудом оторванный от стола. Время для работы— четыре, пять ночных часов, когда часовой оставляет узников в покое. На день приспособления исчезают в дымовой трубе, а железный прут прилаживается опять к столу. Терпенье, выдержка, хладнокровие, вечная опасность и это не на день, не на два, а на несколько месяцев, на полгода.

Уже несколько дней стояла оттепель, и Сена, вышедшая из берегов, затопила канавы и низменные берега. Во рвах, окружающих Бастилию, вода стояла на высоте двух футов. В ночь на 25-е февраля на землю спустился густой сырой туман; дождь чередовался с мокрым снегом. Темная масса замка спала глубоким сном. Однако на одной из дымовых труб, в тумане, двигалось темное пятно. Это был человек. Исцарапанный с окровавленными локтями и коленами, Бастид, только-что совершил путь по дымовой трубе, на крышу. Он смотрел вниз, в темную закопченную трубу, по которой еще с большим трудом, лез ослабевший от волнения товарищ.

— Благополучно?

— Благополучно!

— Все тихо?

— Ни звука.

— Какое счастье, — начал Латюд.

— Молчи, самое трудное еще впереди.

Под ними высота в двести футов, затем ров и высокая ограда, по широкому краю которой шагают часовые. Часовые не видят их в темноте, но веревка, сплетенная из белья, светлеет во мраке. Смертельная опасность на каждом шагу.

Веревку привязывают к колесу пушки.

— Я спущусь первый, — сказал Бастид, Дождь, мрак, ледяной ветер, который крутит в пространстве отважного узника, грозя ежеминутно сбросить его на землю. Твердая почва. Бастид укрепляет веревку, чтобы сделать ее более устойчивой для спуска товарища и принимает на руки уже почти обессилевшего Латюда. Минуты три беглецы стоят неподвижно, улавливая сквозь шум ветра шаги часовых на стене, затем бесшумно спускаются в ров. Ледяная вода доходит до груди и захватывает дыхание.

Последнее препятствие!

Наблюдая в течение трехлетнего пребывания в тюрьме стену Бастилии, узники заметили, что при половодье и при сильных дождях ров почти всегда наполняется водой, которая медленно всасывалась в землю. По соображениям пленников, постоянная сырость должна была размягчить глину и сделать камень менее устойчивым. Расчет оказался верным. Работая в ледяной воде, они вскоре нащупали щель в стене и приступили к выворачиванию камня с помощью железного прута и отточенного камня. До рассвета надо пробить лазейку или…

Вдруг луч света скользнул по воде. На стене раздались голоса.

— Смена?

— Можешь итти, приятель, погода не из приятных.

— Потому-то вы и опаздываете— мерзни тут из-за вас.

Узники опускаются в воду по самый подбородок, свет фонаря падает им в лицо, но сверху их не замечают, попросту не глядят в их сторону. Свет двигается дальше, голоса смолкают. Спасены!

Еще рассвет не занимался, когда узники очутились по другую сторону ограды. Они были окровавлены, ободраны, но свободны. Они моют руки и лицо дождевой водой, обнимаются и плачут и смеются вместе и затем, бросив последний взгляд на тюрьму, бросаются бежать прочь к какому-нибудь убежищу, к жизни.

На утро, в мрачном замке раздался тревожный барабанный бой. По коридорам забегали испуганные люди. В саду начальника тюрьмы собиралась стража и с негодованием смотрела туда, где на стене одной из башен ветер трепал белую веревку, прикрепленную к колесу пушки.

Бегство узников вызвало при дворе глубокое негодование. Преступники бежали, бежали дерзко, нагло и успели скрыться. Это было преступлением «оскорбления Бастилии». Королева была не только возмущена, но и обеспокоена. Озлобленные мученьями беглецы должны были жаждать мести. Чтобы успокоить королеву, были приняты самые решительные меры для поимки преступников. Однако прошло несколько месяцев, а они все еще были на свободе.

В Брюсселе, на площади Ратуши, с незапамятных времен возвышался старинный дом, украшенный резьбой. Под висячим фонарем с толстыми стеклами красовалась вывеска «Постоялый двор». В июньский вечер хозяин трактира, толстяк Волемс и его молодая жена сидели у порога. После знойного дня граждане города высыпали на улицу, и всюду на порогах трактиров и кофеен, за столиками, толстые фламандцы тянули пиво из глиняных кружек.

У здания ратуши остановился дилижанс, только-что прибывший из Валансьена. Молодой человек с несколько болезненным лицом соскочил с дилижанса и весело направился к трактиру Волемса. Он уже издали приветствовал рукой трактирщика и его жену. Волемс с изумлением глядел на путешественника, а Мариана всплеснула руками и с восклицанием радости бросилась ему навстречу.

— Латюд, ведь это Анри Латюд! — сказала она, целуя его.

Волемс встал с добродушной улыбкой, протягивая руку приезжему.

— Я вас было не узнал, — сказал он.

— Еще бы, — сказал Латюд, — ведь co времени моего путешествия в Голландию прошло больше трех лет, и я сильно изменился.

Гостеприимные хозяева ввели гостя в столовую, и через несколько минут перед ним очутился добрый ужин и кружка пива.

Несмотря на ласковый прием Марианы, Латюд был озабочен.

— Нет ли у вас, среди ваших постояльцев, молодого человека из Парижа по имени Бастид? — спросил он.

Веселое лицо Волемса омрачилось.

— Не стоит говорить о нем, — сказал он смущенно.

— Но в чем же дело? Он писал мне, что остановился у вас, не мог достаточно нахвалиться вашим гостеприимством. Неужели он покинул вас?

— Я не знаю, где он, — отвечал уныло трактирщик.

— Может быть, он вам остался должен; скажите прямо, я заплачу за него.

— Ну, коли так, я буду с вами откровенен. Я вижу, что этот несчастный молодой человек знаком вам и что его судьбу вы принимаете близко к сердцу. Вот как было дело. Этот Бастид приехал сюда и стал искать заработка. Он уверял, что он шапочник по ремеслу. Ходят слухи, что офицер Ламан получил приказание задержать его. Он сделал это без шума и без скандала. Он подстерег его у дверей моего трактира и очень вежливо сказал ему: «Сударь, у меня есть приказ от принца Карла препроводить вас на голландскую территорию; будьте уверены, что вам не причинят неприятностей». Этот Бастид, уверенный в том, что здесь, в Брюсселе, он находится в полной безопасности, спокойно последовал за ним. Однако на другой день, на рассвете, его отправили в Лилль и отдали в руки французской полиции. Все это я узнал от слуги Ламана, который настойчиво просил меня никому об этом не рассказывать, «потому, — сказал он, — что вышеназванный Бастид не кто иной, как важный государственный преступник, бежавший из тюрьмы вместе со своим товарищем, которого еще не удалось схватить». Теперь я вижу, — продолжал добродушный трактирщик, что произошла какая-то ошибка, так как, разумеется, преступник, сидевший три года в тюрьме, никоим образом не может быть вашим знакомым, а тем более другом.