С Антарктидой — только на Вы

— Бортмеханик, кофе готов?

— Готов, командир.

— А спички у тебя есть? — спросил я.

— Зачем?

— Как только веки у меня начнут смыкаться, ты между ними их вставь, будь другом.

— Непременно. Если сам не засну.

«Топать нам к Брыкину часиков пять, — думаю я. — Хорошо, если сразу его найдем...»

Монотонный гул двигателей убаюкивает, кабина отогрелась, ее тепло обволакивает все мое существо, а какой-то тихий внутренний голос нашептывает: «Ты только немножко вздремни и сразу проснешься...»

— Штурман, курс?

— Что? А... Да... девяносто три градуса.

— Бортмеханик, сходи погляди, как там двигатели себя ведут, а заодно принеси нам с Кравченко кофейку...

Я понимаю, чтобы мы не заснули, Журавлев ищет сейчас работу каждому из нас. История знает случаи, когда заснувшие экипажи или просыпались слишком поздно, или так, во сне, и уходили в мир иной. И все же мы с командиром смогли минут по сорок поочередно вздремнуть в своих креслах. Хуже всего штурману — малейший сбой в его работе может привести к потере ориентировки, а в полярном районе восстанавливать ее очень непросто.

... К утру подошли к «брыкинской» льдине. На ней — идеальный порядок. Ан-2, по линеечке выстроены, как солдаты, палатки, мачты... Прошлись над ними, разбудили гулом своих моторов. Василий Федорович тут же вышел на связь: «Приветствуем гостей. Приглашаем на посадку. Полоса в порядке».

В конце 60-х и в 70-е годы в Северном Ледовитом океане авиация обеспечивала не только постоянно действующие дрейфующие полярные станции, организованные Арктическим и Антарктическим НИИ, но и временные базы различных ведомств, изучавших эту область Арктики. Как правило, работали они в весенний период, с начала марта до конца мая, и требования по подбору льдин для них были мягче, чем для тех, что шли в длительный дрейф. Начальниками таких временных баз назначали очень опытных людей, а работой авиации на них руководили командиры отрядов и эскадрилий. Каждый авиационный начальник в своем районе имел кроме основной льдины несколько запасных в радиусе 100 — 200 км на случай разлома базового аэродрома. В их подчинении находились самолеты Ли-2, Ан-2, вертолеты Ми-8, а всю транспортную работу по их обеспечению с береговых аэропортов выполняли Ил-14.

Вот к одной такой из временных баз мы и прилетели.

— Давай, Женя, повнимательней поглядим, где садиться будем, — бросает Журавлев.

Уже с первого прохода над ледовой ВПП мы увидели, что она расколота, а ее концы сначала развело, а потом сдвинуло.

— Василий Федорович, куда же ты нас приглашаешь? — в голосе Журавлева ни тени улыбки. — Полосочку твою пополам раскололо!

— Не может быть, — доносится со льда.

— Разводья на ней...

— Сейчас сам посмотрю.

Мы делаем круг. Через несколько минут взлетает Ан-2, пилотируемый Брыкиным.

— Да, ребята, — слышим сквозь потрескивание помех расстроенный голос Василия Федоровича, — плохо дело. Топлива у вас сколько?

— Достаточно, — Журавлев подчеркнуто спокоен, а это с ним случается, когда надо быстро просчитать ситуацию и выбрать единственно верное решение. — Ты вот что, Василий Федорович, садись и замеряй то, что осталось от полосы, своими ногами, а мы с воздуха сделаем то же самое.

Прошли над оставшимся целым куском ВПП, скорость Ил-14 перемножили на время его прохода... Измерения Брыкина и наши совпали — ВПП меньше минимальной длины, при которой возможна посадка Ил-14 и, что еще хуже, — взлет.

— Садиться будем со стороны торосов, — Журавлев говорит это так, будто ему приходится совершать подобные посадки чуть ли не ежедневно. — Если зайдем с той стороны, где полоса разломана, и посадка будет жесткой — льдина под нами может обломиться... Поэтому пробег при посадке придется делать в сторону полыньи. Другие предложения есть?

— Нет, — бросаю я. Экипаж молчит, в логике Журавлеву не откажешь, но радоваться ей что-то не хочется.

— Василий Федорович, как состояние ВПП? — Брыкин все время на связи с ним.

— Льдинка нормальная, снега на ней три — пять сантиметров. Что решили?

— Будем садиться.

Заходим на минимальной скорости. Ил-14 чуть подрагивает, но мы уже хорошо изучили возможности этой машины — она умеет «висеть» в воздухе на скорости ниже той, что указана в Руководстве по летной эксплуатации как минимальная. Торосы высотой в пять-шесть метров проплывают под нами, колеса касаются ВПП...

— Тормоза!

Однако Ил-14, загруженный «под завязку» и потому обладающий значительной массой, продолжает бежать. Полынья надвигается с какой-то фантастической быстротой. Я вижу черную воду, пар над ней, сквозь него — торец льдины. Страха нет, единственное желание — схватиться за что-нибудь и удержать машину, но это не в наших силах. Сознание разгружено, что можно — сделано, я лишь ощущаю, как внутренне сжимается все мое существо и невидимая иголка начинает покалывать сердце. Все мысли вертятся вокруг двух слов: «Вот сейчас...» Что сейчас, где сейчас, как сейчас — неясно, но эти два слова воплощают все, что с нами происходит. «Вот сейчас...» Краем глаза замечаю мелькающие мимо Ан-2. Мало, очень мало льда перед нами, и он слишком скользкий. Ощущение собственного бессилия сдавливает все существо, и я чувствую, как в теле рождается холодная тяжесть.

Бросаю взгляд на Журавлева. Он напряженно смотрит на конец льдины, и я вдруг каким-то шестым чувством понимаю, о чем он мучительно думает: «Сделать «вертушку» или еще рано?» При этом у одного из двигателей мощность резко увеличивается, у другого убирается, машина разворачивается поперек траектории движения, и скорость скольжения уменьшается...

«Юзом пойдет наш Ил-14, — думаю я, — на льду, наверное, удержимся, но машине может не поздоровиться...» Словно услышав эти мысли, Ил-14 вдруг ощутимо замедляет бег и, качнувшись несколько раз, замирает. Полынья рядом, я вижу плавающие в ней осколки льда. В кабине висит тишина.

«Если бы нырнули туда, выбраться бы не успели, — сознание спокойно фиксирует этот вывод, — а если бы ударились пилотской кабиной в торец льдины напротив, фюзеляж был бы смят...»

Мои размышления прерывает командир:

— Разворачиваемся. Ходу отсюда...

Зарулили на стоянку, вышли из самолета. Подбежал Брыкин.

— Журавлев, ты меня в могилу вгонишь когда-нибудь.

— Так ведь сели-то нормально, Василий Федорович, — Женя словно оправдывается за то, что Брыкину пришлось пережить, пока мы катились к полынье. — Кстати, какая здесь глубина?

— Километра три...

— Глубоко, — коротко констатирует Журавлев и кивает мне: — Пошли посмотрим, как садились.

Розовый свет заливает вершины торосов — всходит солнце. Глубокие синие тени бледнеют, снег начинает искриться, и я вдруг очень остро ощущаю, насколько прекрасны и этот рассвет, и восход солнца, и вообще — вся наша жизнь, которая несколько минут назад находилась под угрозой.

Подходим к месту, где мы коснулись ВПП, и слышится тихий удивленный возглас Журавлева:

— Ты смотри, как повезло...

Метрах в шести-семи от точки касания мирно спит огромный ропак — обкатанный ветрами, обожженный солнцем и припорошенный снегом ледяной «лоб», который мы не заметили, поскольку он не отбрасывал никакой тени.

— Хорошо, что на малой скорости шли, передняя «нога» была высоко вывешена, и мы проскочили над этим ледяным валуном, — Журавлев прищурившись оценивает высоту ропака. — Видишь? — он показывает мне две неглубокие борозды по бокам ропака. — Он у нас под брюхом прошел, между основными стойками шасси. Это от них след остался...

«Выходит, нам повезло дважды, — думаю я, — в начале и в конце посадки».

— Придется судьбу испытать еще раз, — Журавлев что-то прикидывает в уме, глядя на «огрызок» ВПП, с которого нам предстоит взлетать. — Ну, да теперь она должна над нами смилостивиться — машина пустая, горючее выработано. Взлетим...

Возвращаемся к самолету. Все оборудование, которое мы привезли, уже выгружено. Прощаемся с Брыкиным и его ребятами. В их взглядах проглядывает немой вопрос: «Неужели будете рисковать?», но вслух его никто не произносит.