С Антарктидой — только на Вы

— Но мы же забиты до отказа. Пока выгрузим...

— Поможем. Куда пойдете?

— В Норильск. Ближе нет ни одной хорошей больницы. Свяжитесь с ними, пусть «скорую помощь» подсылают к нашему прилету.

— Когда рассчитываешь там быть?

— На разгрузку...

— ...сорок минут, — перебил меня руководитель полетов.

— Туда лететь будем два часа, если ветер не помешает.

— Тогда — вперед?!

Когда я подбежал к самолету, выгрузка уже шла полным ходом. Подвезли мальчика. Он был без сознания.

— Довезем, командир? — ловит меня за рукав Толя Пыхтин.

— Я же не врач...

Сколько раз мне приходилось выполнять санитарные рейсы! И всегда задают один и тот же вопрос, будто от меня зависит, будет жить человек или нет. Мать мальчишки не спрашивает ничего, но в глазах такая мольба, что хочется куда-нибудь спрятаться от ее взгляда. С тоской гляжу через пролив. Там — больница, а в ней работает врач, мой хороший товарищ по Антарктиде Андрей Фроликов. Близок локоток, да не укусишь. Фроликов бы спас парня.

Торопить никого не надо. «Беда объединяет людей, — думаю я, — в Арктике это чувствуешь особенно остро».

— Командир, все выгружать?

— Все. Машина должна быть пустой, легче полетит.

Время тянется медленно, хотя мы работаем не покладая рук.

Наконец, взлетаем. Машину начинает болтать, и нам со вторым пилотом приходится до боли в руках раз за разом парировать ее броски-у мальчишки обожжены все внутренности, каждое резкое движение причиняет ему боль.

После набора высоты посылаю Пыхтина узнать, как себя чувствует наш пациент. Он возвращается с побледневшим лицом:

— Надо спешить, иначе парень не выдержит перелет. То и дело теряет сознание.

— Выдержит, — цежу сквозь зубы. — Мы еще на его свадьбе спляшем.

В пяти метрах за моей спиной мальчишка ведет схватку со смертью. В обычной жизни о ней предпочитаешь не думать, но сейчас — приходится. Счет идет на минуты, кто окажется быстрее в этой гонке: она или мы?

К Норильску подходим раньше рассчетного времени, но санитарная машина уже ждет. Кажется, я никогда не сажал Ил-14 так осторожно и бережно. Парень еще жив. Бортмеханик, радист, штурман быстро передают его подъехавшим врачам. Пыхтин возвращается на свое место и коротко бросает:

— Еще полчаса лету и его было бы незачем везти сюда. Так нам сказали врачи... Теперь попытаются спасти.

Что же, свое дело мы сделали, настал их черед.

— Поехали на Диксон?

— Возвращаемся. Бортрадист, передай, пусть готовятся к загрузке, пойдем на «СП».

Четверо суток мы летали к станции. О мальчишке ни у кого ничего не спрашивали — не хотелось плохих новостей. На пятый день, возвращаясь на Диксон, на снижении мы заметили у нашей стоянки несколько человек.

— К нам гости, командир, — сказал второй пилот.

— Вижу. Ничего хорошего от таких встреч я не жду.

— Я тоже.

Но мы ошиблись. После посадки в самолет поднялся руководитель полетов. На его лице сияла улыбка:

— Спасибо, мужики. Крестник ваш будет жить, дела стабильно пошли на поправку. Там вас его родители ждут, чтобы сказать «спасибо».

Вечером, когда мы возвращались из столовой, Пыхтин, ни к кому персонально не обращаясь, вдруг сказал:

— А что, мужики? Хорошая у нас работа...

Мы промолчали. Но мне вдруг вспомнились глаза матери. Нет, не те, умоляющие, а радостные, которые я увидел сегодня.

Из воспоминаний М. И. Шевелева

С чего «пошла» Полярная авиация? С борьбы за самолет.

Двадцать девятый год. Конфликт с «Добролетом»: он пытается нас убедить, чтобы мы купили два В-33, которые для моря совершенно не годятся. Чухновский настаивает на машине автономного базирования «Дорнье-Валъ». Добиваемся ее получения... Командующий ВВС Петр Ионович Баранов, рассвирепев от нашей надоедливости, приказал отправить Чухновского к месту службы в Ленинград в ВВС Балтморя и запретил без его личного разрешения выезд оттуда. Чухновский успел перед отбытием «в ссылку» рассказать о наших замыслах Ивану Михайловичу Гронскому, главному редактору «Известий». Приходим мы с Алексеевым в «Известия», выкладываем перед главным редактором документы, переписку, раскрываем позиции всех сторон.

— Все понял, — сказал Гронский. — Я переговорю с Горьким.

А у Горького сложилось о Чухновском отличное впечатление, когда тот после спасения остатков экспедиции Нобиле побывал на Капри. Горький выслушал Гронского, с которым был дружен, и взвился: «Сейчас же буду звонить Сталину». И это — поздним вечером... «Еле отговорили — рассказывал потом Гронский, — не звонить прямо Сталину». Решили утром позвонить Ворошилову. Тот выслушал Горького, позвонил Баранову... Сразу же последовало распоряжение вызвать Чухновского в Москву, отправить его в Севастополь и выделить «Дорнье-Валь». Радость нашу можно понять: вчера еще доброе дело, казалось, находится на краю гибели, а сегодня самолет получили и «Полярку» создали.

Взлет «по-полярному»

Арктика научила меня многому и, в первую очередь тому, что в высоких широтах такое понятие, как «надо», стоит на несколько порядков выше, чем «не могу».

Когда мы из очередного полета на дрейфующую станцию вернулись на остров Средний, наш домик показался мне раем. Есть не хотелось, хотя еда ждала в столовой. Единственное желание, которое ломает, подчиняет себе все остальные, — это тяга ко сну. Двенадцатичасовой полет ночью вглубь Арктики выматывает тебя до последнего предела. Поэтому, приземлившись и сдав машину техникам, мы побрели к себе, сладко предвкушая тот момент, когда тело нырнет в постель, а голова коснется подушки.

Я уже разделся, в полусне рухнул в койку, но в этот момент к нам ввалился наш командир эскадрильи Женя Журавлев, внеся с собой морозные клубы пара:

— Отставить сон, ребята, — сказал он таким голосом, что моя полудрема улетучилась в один миг, — есть работа.

Мы нехотя поднялись. Усталость режет, жжет веки, они закрывают глаза, опускаясь под собственной тяжестью.

— Раскололо ледовую базу у Якова Яковлевича Дмитриева, — Журавлев говорит так же устало, но за этой усталостью угадывается приказ. — Надо срочно подбросить к его соседу Василию Федоровичу Брыкину «гладилку» для подготовки запасного Дмитриевского аэродрома. Все, что мы привезем, ему перебросят вертолеты. Лететь надо немедленно.

Я все понимаю: и то, что Дмитриеву нужна быстрая помощь, и то, что оказать ее кроме нас некому — на Среднем только наш экипаж Ил-14. Сознание лениво перелистывает все «за» и «против» этого полета, а руки уже привычно достают из-под кровати торбаса, натягивают комбинезон, обувают, одевают мое тело. Сна как не бывало, тело покорно подчиняется сознанию и дает подготовить себя к неожиданному вылету. Встаю, бросаю прощальный взгляд на подушку... «Все, теперь мы встретимся с ней не скоро», — и от этой мысли на душе как будто становится легче. Надо лететь — значит, надо.

— Женя, пока экипаж принимает загрузку, пойдем к метеорологам. К Журавлеву я относился особенно тепло, с чувством уважения и легкого восхищения. Он был не только необыкновенным человеком, но и неординарным летчиком. Казалось, природа непостижимым образом сумела вложить в этого совсем еще молодого человека весь набор талантов, которыми обладали многие старые полярные асы. Только у них эти таланты встречались по одному, а Журавлеву Господь Бог «отвалил» все разом. Он умел учиться и схватывать сложнейшие слагаемые летного мастерства с полуслова. Так же он умел и учить — просто, доходчиво, образно. На его долю выпадало немало ситуаций, из которых не многие смогли бы выйти с честью, он — выходил. Как результат — в него поверили экипажи, люди, с которыми ему приходилось работать, и эта вера помогала решать Журавлеву казалось бы нерешаемые задачи, как к примеру, наша сегодняшняя. По всем правилам мы свою санитарную норму отлетали, но Журавлев сказал: «Надо...»

Взлетели через сорок минут. За это время я успел продрогнуть, хотя мороза и не боялся. Значит, устал. Фары прочертили свой след, врезая белые полотнища света в перевивы снега на ВПП, и мы легли на курс — в Северный Ледовитый.