Девятьсот семнадцатый

являлись вожаками солдатских бунтов из-за пищи, недостатка табака и скверного обращения.

Щеткин не только рассказывал. Он уже призывал к действию.

— Вот, хлопец, парень ты стреляный — сам знаешь.

— Да, колачивали, — отвечал стреляный парень.

— За битого двух небитых дают, — продолжал Щеткин. — Вот и вникни. Нужно сообща — всем вместе.

Винтовки да патроны чтобы не отобрали. Беречь их надо, как свой глаз. Не давать, чтобы ребят арестовывали.

Там, может, я что новое скажу тебе. Но и ты тоже ко мне захаживай, да говори, как у вас — что внутренние

враги делают, кто с нами, кто против. Да постарайся всем рассказать. Непременно о Васяткине расскажи.

Может, выручать парня придется.

— Уж постараюсь, господин солдат, хе-хе-хе-с, — шутливо козырнув, отвечал иногда сагитированный.

Когда настало утро с сигналами, проверкой, чаепитием, весь полк уже хорошо знал о всех политических

событиях…

*

Нефедов два раза за вечер пытался повидать арестованного Васяткина. Но это ему не удалось. Походная

гауптвахта, где были заключены арестованные солдаты и в том числе Васяткин, стояла далеко в стороне от

лагеря и строго охранялась. К палатке никого не подпускали, и как Нефедов ни просил дежурного по гауптвахте

знакомого взводного Семушкина, тот наотрез отказался.

— Не могу, брат… Арестуют. Да и на что тебе он? Завтра, говорят, суд полевой будет. Сам еще влипнешь

и пропадешь ни за что. Уходи лучше подобру-поздорову.

Нефедов вернулся в свою палатку удрученный. Не раздеваясь, прилег на ящиках из-под махорки,

служивших ему и каптенармусу постелями.

Был поздний час вечера. Его сожитель уже крепко спал, нахрапывая, насвистывая и пожевывая губами.

Нефедову же не спалось.

Он думал, и мысли его, противореча одна другой, переплетались в клубок и тиранили мозг.

“Царя свергли… это верно. А вот сколько лет служи! Отмечен. А чему служил? Ротный Нерехин подлец,

а его благородие. Дела не знает. Когда цепь рассыпает, то команду подает “направо разомкнись”… а революция

нужна. Вот арестуют если — да. Не помилуют. А семья дома? Эх сколько лет один! Что Серафима там? Не

спуталась ли с кем? Хотя не такая баба, чтобы спутаться. А Митька подрос, сынок, небось… Ядро просил

привезти и саблю турецкую… паршивец.

Полковник за царя гнет. Генералом быть хочет. Вот Нерехин, сукин сын. За что меня бутылкой ударил?

Ох, как руки чесались — раздавил бы. Зря говорил ребятам. Языки длинные. Узнают, арестуют, — и все

пропало”.

Нефедов беспокойно ворочался на ящиках.

“Нет, опасно. Сколько лет служил… дисциплина-то нужна. Без дисциплины не навоюешь. Только война-

то зачем? Какая польза.

Васяткин молодец, а зря погибнет. Да, может, не погибнет: подготовить ребят да сдвинуть. А не выйдет, в

горы удрать.

Погибнешь еще…

Погибнешь… Старый дурак. Смерти забоялся. И так помрешь. Ведь все в боях. Убьют все равно. Бояться

нечего. Да и ребята подержат. И почему это из Россия никто не едет? Тут бы слово, а мы бы уж взяли… взяли

бы да понесли. Всех Нерехиных по шапке… да. Дело делать надо. Назад нельзя. Нету назад дорожки. Эх, жаль

Васяткина, — поговорил бы с ним.

Как жарко, и блоха турецкая — кусачая, стерва. Нет, не спится. Пойду похожу — может, сон найдет”.

Нефедов встал, набросил на плечи, шинель и вышел из палатки.

Стояла полная ночь. Огромные южные звезды и полнолицая сияющая луна были иными, чем в Россия, и

казались неестественными.

“Такие большие звезды только на картинах рисуют”, — решил Нефедов.

Теплый воздух был напитан влажными испарениями озера.

Лагерь спал. Тишина кругом стояла ненарушимая, и только вдалеке у озера, где стояли офицерские

палатки, слышались отрывистые звуки.

“Пьют… Пропили все и еще пьют. И пускай пьют, С пьяными легче справиться. Пойду выкупаюсь —

может, голова остынет”.

Нефедов быстро зашагал к озеру.

Над озером навис сырой туман. Вода казалась чернее мрака. Нефедов поежился. Желанье купаться

пропало.

“Нет. Пойду в палатку. Все равно не спится”.

В палатке было тихо. Храп каптенармуса перестал быть слышным.

“Не спит, а молчит, — подумал Нефедов. — Не человек, а могила, право”.

Каптенармус мог молчать неделями и только любил молиться вслух.

“Поговорить с ним разве. Ну-ка, поговорю”.

Нефедов кашлянул и спросил:

— Что, не спится? Урюпенко?

— Да. Чегой то блохи нынче сильно грызут. Прямо псы, а не блохи, — проскрипел из потемок Урюпенко.

— Блохи ничего… Иные мысли хуже блох грызут.

— Что, письмо, что ли, из дому получил? Нездоровы, что ли, домашние?

— Нет, Урюпенко. Дома что — дома хорошо. Тут другое щекотливое дельце.

— А что? С ротным опять нелады?

— Нет, брат, — говорят, царя свергли.

— Что ты… господь с тобой! Какие несуразные слова говорить, а еще унтер.

— Да нет же, верно.

— Что верно?

— Верно, свергли кровопийцу. Вот слушай, — и Нефедов все, о чем узнал и что передумал в последние

дни, рассказал сожителю. Урюпенко только охал, ахал, в потемках беспокойно ворочался так, что даже ящики,

на которых лежало его тело, начали зловеще потрескивать.

Когда Нефедов кончил рассказ, Урюпенко спросил:

— Ну, свергли. Что же делать думаешь?

— Надо и нам свободу взять.

— Говорил с кем разве?

— Да многие знают уже.

— Фу-ты, дела.

Нефедов услышал, как сосед его завозился. Послышались шаги к выходу.

— Куда ты?

— Сейчас я… По надобности…

“Не выдает ли? — подумал Нефедов. — Ведь с ротным заодно обирает солдат, посылки каждый день

домой шлет. Ах, я — старый болтун. Ну, и чорт с ним, если выдаст”.

Он повернулся на другой бок. Стала одолевать дрема, и скоро Нефедов заснул.

Проснулся он от ощущения сильного удара по лицу.

В палатке горела лампа. Нефедов спросонья осмотрелся, не сразу поняв, в. чем дело. Палатка была полна

офицерами.

Тут находились полковник Филимонов и ротный Нерехин.

— Встать, смирно, — стервец, — крикнул Нерехин.

По старой привычке Нефедов быстро исполнил приказ. К нему подошел полковник Филимонов.

— Так вот оно что? И ты за революцию? Так оправдал наше доверие. И еще старший унтер-офицер.

Присягу принимал, мерзавец. За это мы тебя расстреляем, негодяй, в первую очередь.

Полковник с силой опустил руки на плечи Нефедова и сорвал с гимнастерки погоны.

— Арестовать бунтовщика.

Нефедов осмотрелся. Урюпенко в палатке не было. — “Выдал. Какой же я дуралей”.

— Позвольте спросить, за что арест, ваше высокородие?

— Он еще спрашивает за что арест, — вспылил Нерехин и, размахнувшись, ударил его по щеке. Нефедов

покачнулся, но с места не сошел.

— Полегче, господин поручик, — сказал он громким голосом. — Нет вашего права, чтобы драться.

— Он еще разговаривает! Негодяй, преступник, изменник! Свяжите его. Обыщите кругом. На гауптвахту

его! Завтра же судить будем.

Нефедов, не сопротивляясь, дал связать руки.

Его увели.

Когда в палатке никого не осталось, в нее вошел Урюпенко. При свете лампы его полное бритое лицо с

маленькими бегающими глазками, острым носом было точно у ищейки. Прошептав что-то себе под нос, он

встал на коленях у лампы и прочитал вслух молитву “Отче наш”… Потом пропел “Боже, царя храни”. Встав, он

отряхнул песок со своих коленей и подошел к вещам Нефедова. Молотком сбил с сундука замок. Перерыв вещи,

он извлек со дна бумажник с несколькими рублями и кинжал в золотой оправе, подарок Нефедову от взвода,

преподнесенный после занятия Саракамыша. Бумажник и кинжал он тут же переложил в свой сундук, потом не

спеша разделся и погасил лампу.

*

С утра слушалось дело Васяткина и Нефедова, как заподозренных в большевизме, в шпионаже и

обвинявшихся кроме того в неподчинении воинской дисциплине на фронте. Судили быстро. Единогласно