Тот самый яр...<br />Роман

Славянка прощалась несколько минут, отведённых для марша. Подследственный видел язвительную улыбку Авеля, который научился считывать по лицам камерников болевую информацию. Наслаждался унижением, чекистской всесильностью. Терзал народного заступника запретом на воду и сон. Сейчас терзает отвальным маршем, наводящим смертную тоску, вселенское уныние… В тенётах НКВД бьются в корчах бросовые людишки — расходный материал. Умный Пиоттух понимал и принимал всё вероломство приспешников главного кремлёвца. Редко гаснет его трубка… не гаснет грузинский пыл… Там тоже охраняемая зона… каждый сантиметр просматривается отборными чекистами… Замыслил вождь раскулачивание — многотысячные толпы спецпереселенцев кормят гнус в нарымской тайге, на васюганских болотах. Задумал разметать остатки белогвардейщины, крестьянского сопротивления, объявить террор красным тузом в политической колоде — вот он, режим комендатур, концлагерей…

«На руку нашему племени разбойная политика вождя, — ликует Авель Борисович, — идёт косовица сорной травы… Казаки-разбойники отхватили для Руси лишку земли! — до Тихого океана усердники государевы доскакали. Всякие Ермаки покоряли таёжные дебри, степи. Не захотелось отсиживаться на тихом бреге Иртыша. Не тот масштаб покорения. К чему пришли? К какому брегу прибились?..»

Сгущался лагерный мрак.

Спёртый воздух камеры вызывал тошноту. В ушах звенела маршевая музыка. Славянка простилась с унылыми берегами, с Ярзоной, с историком, пробивающим в трактате слежалые пласты веков. Ползут равнодушные времена, растворяются в судьбах. История государства Российского прирастает тёмными подробностями. Что всплывёт? Что замуруется в провальной памяти прошлого?

Возникшее отупение, втиснутое безразличие погрузили Горелова на дно глубокого колодца. Он обрадовался возможности сгинуть там — в недрах измученной Родины. Унизит короткая свинцовая весть. Возмутит захлорированная братская яма. И это унижение, и это возмущение двумя лучами пробьются к высотам звёзд. И всё…

Полубредовое состояние сменялось прояснением сознания. Бормотал предложения для трактата, путаясь, сбиваясь с оси замысла.

Было у Авеля Борисовича шутейное увлечение, называл его стоическим: вырезал фаллосы. Больше нравилось резчику расхожее словцо на мягкую букву. На втором месте по значимости звучания стоял обыкновенный смертный член. Но в целях народной конспирации увлечённый мастер всегда козырял фаллосом. Что-то упругое и в то же время скользкое слышалось в слиянии магических букв.

Корни-закорюки для поделья отбирал везде — в тайге и в сограх. Ах, какие залупы вырезал умелец отточенными стамесками, шлифовал мелкозернистыми наждачными шкурками. Изгибы, ложбинки пропиливал личнёвыми напильниками.

Выстраивал фаллосы матрёшками — по росточку. Были в высоту ружейного патрона. Доходили до солидности ученического пенала. В коллекции находился предмет особой гордости: он называл его членом Квазимодо. Сосновый сучок попался оригинальный, с утолщением. Крупнячок имел размер завидный. Резчик по дереву считал: у звонаря-горбуна собора Парижской Богоматери такой и должен обитаться. Ворчливая супруга Матильда, проходя мимо деревянных удальцов, отплёвывалась и шипела:

— Позорник! Свой бы имел такой устойчивости.

Грозилась собрать блестящую срамоту до кучи и сжечь.

— Только попробуй! Вышка обеспечена.

В тяжёлый непохмельный понедельник комендант, проходя в кабинет, приказал замершему в стойке дежурному:

— Срочно петуха ко мне!.. Пиоттуха.

Умащиваясь в кожаном кресле, проворчал: наградили же род ползучий имечком…

Козырнув, отчеканив «здравия желаю!», с бравым перестуком каблуков подплыл старший лейтенант госбезопасности. Военная выправка выдавала служаку не первого лямочного года: лямку-портупею тянул с гордостью, являясь примерным офицером органов.

— Фамилию менять не думаешь? Например — на Петухова…

— Мы — Пиоттухи — гордимся коренной фамилией.

— Гордись-гордись. X… по-прежнему вырезаешь?

— Так точно… совершенствуюсь. Нервы успокаивает заделье.

— А вот мои нервишки расшатываются, как старый штакетник. Убийство кадровых сотрудников. Побег особо опасных преступников. Посёлок завален погаными частушками. А мои сыщики-членорезы задельем стоячим увлекаются. Послушай:

— Позор! — взревел Петр Петрович.

Старший лейтенант раскрыл рот: тугая словесная затычка коменданта не позволила вставить оправдательный вердикт. Тирада с веской долей матерщины длилась с минуту.

Всполошно зазвонил телефон.

Переговорив, Перхоть нежно опустит трубку на рычаг.

— Утешили. Следственная комиссия откладывает приезд… До её появления отыщите сочинителя. На что замахивается подлец:

— …Политическая уголовщина!.. Есть намётки, соображения? Да ты садись — чего торчишь фаллосом?!.. В газете был?

— Сотрудники «Северной окраины» — люди проверенные, надёжные. Частушки не типографского набора. Конспиратор хитрый — крамолу буквами заглавными переписал.

— Ищите! Ты — главный ответчик за воспитательную работу. За сыскную тоже… Это тебе не члены вырезать…

С тяжелой ношей выходил Авель Борисович из кабинета.

«Мудак перхотный! То Иудой обзовёт, то дельце подсунет след опытное… Приказал историка с дипломом по-братски допросить… Не получается братца заиметь. Не сознаётся герой славянского происхождения… Ничего, не таким рога обламывал, вышибал из них дух Минина и Пожарского… Стоп! Не из братца ли прут частушки? Трактат сочиняет. Башковитый. „Не кулачьте мужика — раскулачьте, мол, ЦК“. За отца мстит рифмами ядовитыми… Версия нуждается в тщательной проверке…»

В камеру подсадили толстяка с тупым взглядом перекормленного хряка. Обожрался недоваренной горошницей: фабрика газа выпускала ядовитых шептунов. Возмутителя камерного воздуха дважды звезданули по рыхлой шее. Лучше бы не трогали, не встряхивали гороховое месиво: воздушные атаки усилились.

Не все сокамерники догадывались о веской степени обреченности.

Каждый вынашивал мечту о спасении, о воле. Древнейший инстинкт самосохранения оставлял щелочку, через которую проглядывалась даль благополучного исхода. Из песчано-глинисто-хлорной преисподней наносило смрадом смерти. Верилось: тлетворный поток не коснётся, не пропитает плоть. Подспорьем в вере была чистая правда полной невиновности.

В минуты просветления ума Горелов рассуждал: «Зачем оставил логово НКВД раньше срока? Дотерпеть бы до навигации, смотаться из посёлка быстро, не дав очухаться сумасбродным особистам… Сталин видит врагов в своем народе. Явного врага Гитлера проглядит. Германия не только хвост подняла — жерла зениток и пушек… Быть страшной войне. В Ярзоне роты, полки выбивают… Неужели кремлёвский грузин совсем обкурился запашистым табачком?.. Джугашвили — не отец народа — грубый отчим. Не было на Руси доброго тяти — истинного радетеля за рабов… Выжимали из черни пот и кровь: кому влага, кому блага… Явилась позорная власть, взяла для цвета знамён яркий колер крови… Прости, мой незавершённый трактат о народе-гибельнике. Твою доверчивость принимают за глупость.

Пичкают тюрей искусственного патриотизма. Болтают о врождённой жертвенности. Растаптывают свободу грязными сапогами верховных правителей… Не на чем записать мысли, освещенные сердцем…».