Ивановна, или Девица из Москвы

Но если ты позволишь мне продолжить сравнение, то я должна сказать, что до тех пор, пока этот сосуд поддается лечению временем или утешением, не следует его, как корабль, ставить в гавань на стоянку, с какими бы волнениями он ни сталкивался или какие бы желания ни испытывал.

Не следовало бы мне так много писать тебе об этом, когда, наверное, я скоро увижу тебя и смогу самолично бороться с твоими намерениями, если бы не желала еще до нашей встречи отвести тебя от мысли, столь тягостной для меня. Поскольку конечно же после столь долгой разлуки, после всех горестных событий в нашей семье и раздирающей душу неизвестности по поводу твоей судьбы мне очень трудно будет увидеть тебя в столь тяжелом состоянии. Я не позволю себе строить какие бы то ни было предположения, я должна смотреть вперед в ожидании более светлых дней, именно для тебя, моя страдающая сестра! Федерович уверяет меня, что он может привести множество убедительных доводов, чтобы уговорить тебя не покидать нас, но, должна признаться, я больше верю в то, что ты не оставишь нашего маленького просителя. Полковник рассказывает мне (в чем я, конечно, нисколько не сомневаюсь), что мое дитя вечно у тебя на руках либо играет у твоих ног, что он лепечет твое имя, осушает поцелуями твои слезы и считает тебя своей мамой. Я уверена, Ивановна, ты не покинешь этого маленького просителя, поскольку его доводы проникают во все клеточки твоей души. Ведь еще какое-то время тебе придется побыть ему матерью, поскольку его раненый отец будет нуждаться в моей заботе. И еще прежде, чем я смогу увидеть его поправившимся, должен появиться на свет новый претендент на мою любовь, еще более беспомощный. Я уверена, Ивановна, ты не покинешь семью, которая так зависит от твоего совета и твоей помощи. Ты не отринешь от своего сердца тех, кому Природа дала право претендовать на него. Твоя врожденная доброта сделает каждый день еще прекраснее. О, нет, сестра моя! у тебя еще осталась крепкая связь с тем миром, где ты так жестоко страдала, – у тебя еще есть верный друг, нежно любящая тебя сестра

Письмо IX

Мой дорогой Слингсби!

Когда Том сообщил мне об отъезде нашего соотечественника Уитби и тут же стал торопить меня с письмом к вам, я уселся с твердым намерением перечислить все свои последние неприятности, столь тревожащие и столь омрачающие мое сознание, что я был не в состоянии требовать вашего внимания. Ибо если вполне естественно искать взаимопонимания у друзей, когда мы пребываем в беде или в радости, то в состоянии неопределенности делать это невозможно. Поскольку сумбур и неуверенность в голове препятствуют какому-либо нормальному общению, то это лишает нас возможности извлечь пользу из совета друзей, что, несомненно, так необходимо в трудные времена. Да и не слышал я никогда, чтобы влюбленный внимал советам, нет! Вся эта порода слепа, тупоголова и тщеславна; короче говоря, это кучка самоуверенных глупцов, и я решил больше не быть членом этого сообщества, разумеется, пока Ивановна не прислушается к голосу рассудка. Но в настоящее время надежда на это, кажется, весьма невелика.

Вскоре после моего последнего письма граф Федерович и его супруга прибыли в Петербург. Граф – славный человек, ранение очень ослабило его, но сейчас силы его явно восстанавливаются. В мой первый визит к ним мне дали понять, что страхи бедной Ивановны относительно поведения ее возлюбленного были весьма необоснованны, поскольку беднягу никто не видел со времени битвы у Бородино и, следовательно, надеяться больше совершенно не на что. Можете быть уверены, я мужественно перенес это сообщение, хотя, конечно, искренне вздохнул о нем, поскольку храбрый человек всегда заслуживает этого, и даже переживания Ивановны имеют право на сострадание. В сущности, когда я думаю о ней, я готов воскресить его; нет, более того, ради него я рискнул бы собственной жизнью. И все-таки я достаточно знаю свое сердце, чтобы не сомневаться в том, что если бы бедняга оказался цел и невредим и стоял бы сейчас передо мной, то я желал бы, чтоб он пустил себе пулю в лоб. Вот каковы чёртовы свойства человеческой натуры, когда дело касается женщины. Честное слово, Чарльз, единственная польза от этих созданий – поддерживать в нас вечное возбуждение. Дело философов говорить, насколько повредило бы нам жалкое существование без них. Я лишь страдающая частичка в этом множестве мужчин, и честно могу утверждать, что подпрыгиваю, шиплю, киплю и пузырюсь вместе с каждым атомом этого братства. Но вы всё узнаете.

С этим сообщением было передано кое-что еще, по смыслу более приятное, что вызвало, кажется, ураган чувств в этой кроткой душе, незнакомой с грубыми страстями вроде ревности и гнева.

Александр, граф Долгорукий, брат Ивановны, и есть тот счастливчик, которому князь Платов, геройский командир донских казаков, готов отдать свою дочь. Александр был ранен, взят в плен и освобожден из плена этим бравым генералом, как рассказал наш добрый полковник. Но любящее сердце и живое воображение моей любимой связали эту историю лишь с одним человеком, хотя то же самое могло произойти и с тысячью других.

Благодаря небольшим услугам, оказанным мной этой семье, я заслужил ее доверие и полагаю, теперь вполне ясно, по крайней мере Ульрике, что моя дружба переросла в более теплое чувство, – поскольку все женщины, от экватора до полюса, достаточно проницательны в любовных делах, – то очень скоро мне сообщили, что Ивановна собирается уйти в монастырь. Они старались не столько уговорить, сколько убедить ее отказаться от этой затеи, и явно желали, чтобы и я пытался делать то же самое. Я принял этот замечательный план действий, намеченный ими в деле столь деликатном и столь часто не поддающемся управлению и даже пониманию. Федерович и его супруга никогда не спорили, не убеждали, не проливали слез по этому поводу, но старались каждым своим взглядом, словом и действием дать понять Ивановне, как она им необходима. И выказывали ей свою любовь, что было источником ее счастья, и вот так скорее уводили ее от этой темы, нежели боролись с ее решением. Когда у Ивановны портилось настроение, они так искренне сочувствовали ей, что ради них она изо всех сил старалась преодолеть это состояние. И хотя их усилия, бесспорно, были очень болезненны для нее, все-таки, как правило, они придавали ей несколько бодрости, которую она поначалу имитировала, пуская в ход свои таланты и знания. Постепенно граф с супругой укрепили ее душевное состояние, хотя еще сильнее пробудили ее чувства, и я, видя, что общение со мной как с другом очень помогало намерениям семьи, не посмел рисковать и объясниться ей в любви, что нарушило бы счастливый покой, обещанный ее душе, так жестоко страдающей от повторяющихся приступов тоски и ужасных воспоминаний. Я изъяснился в своих чувствах графине Федерович, которая умоляла меня повременить с признанием, мягко намекнув на одобрение моих намерений, правда в весьма отдаленном будущем. Будь проклята моя глупость! Моя поспешность все разрушила! Но кто мог бы противоречить графине?

Чрезвычайная хрупкость Ивановны, слабость генерала после полученного им ранения и приближающиеся роды графини не позволяли им принимать никого, кроме человека, которого семья рассматривала как друга, как брата. Я был тем самым другом, тем самым братом. Меня всегда принимали, всегда встречали с любовью и доверием. Это была моя счастливая привилегия – доставлять им радость, когда б я ни являлся. Если Федерович из-за боли в ране дурно провел ночь, с моим приходом его вялость улетучивалась, поскольку я ежедневно приносил ему сообщения о славных победах его страны. И тогда его глаза вновь сияли радостью, глаза его жены лучились восторгом, а кроткая Ивановна смотрела на меня с благодарной нежностью как на человека, который восстанавливает силы обоих. Иногда я играл с генералом в шахматы, а порой водил его, становясь его костылем. Бывало, я начинал читать дамам, но вскоре они, смеясь над моим произношением, забирали книгу из моих рук. Много раз я коротал время, возясь на ковре с ребенком Федеровича, который всегда при виде меня издавал ликующий возглас. И когда я лежал вот так, растянувшись у ног Ивановны, – а мальчишка щекотал мне шею или накручивал мои усы на свой крошечный пальчик, – и наблюдал, как Федерович то восхищенно поглядывает на своего мальчика, то с выражением несказанной нежности взирает на бледное лицо своей жены, ласково улыбавшейся ему в ответ, несмотря на явное недомогание, а потом смотрел на скромницу Ивановну, вновь сияющую своей красотой, хотя она все еще не забыла прошлых страданий, которые научили ее ценить радостные эмоции супружеских чувств, – я испытывал восторг, Чарльз, такой священный и такой сладостный, что сердцу моему едва хватало сил постичь блаженство столь совершенное и столь истинное! Желания, что возникали во мне, были исполнены покоя при всей их пылкости! Я испытывал страх нарушить священнодействие, окружавшее меня, утратить восхитительный покой, умерявший и очищавший те самые желания, которые он пробуждал.