Тайны Змеиной горы

Пришла очередь грузить руду преклонному старцу. Из-под нависших снежных бровей глаза светятся по-весеннему молодо. Федор несказанно обрадовался — узнал деда Силантия. С самого знакомства не видел ни разу.

— Как жив-здоров, дедка? Не бросаешь рудовозить?

От ласкового слова дед распрямился, охотно и весело ответил:

— В последний разок еду. Внуку вожжи передам. Годами он дозрел до горной работы. — Дед блаженно сощурил глаза от солнца, потянулся, будто в рост шел. — Только и дел у меня станет, что землицу-матушку сошкой ковырять, травку скотинушке на корм валить.

Потом дед указал на обрез крыши сарая, на грязные лужицы.

— А ить добрый святой Алексей! Не зря божьим человеком кличут. Такая примета от дедов повелась, самая вернейшая: коли Алексей с водой, Никола — с травой. От надо ж так! От праздника Алексея до вешнего Николы и двух месяцев не минет, а матушка-кормилица человеку дар успевает народить.

На прощанье дед горячо, скороговоркой зашептал на ухо Федору:

— О земле-то я ить так. Самому пора в землю идти. По душе ты мне, молодец. Завтра раньем, по заморозку, в путь-дорогу выезжаем, а сегодня у племянника моего Алексея Белогорцева тезоименитство. Не погнушайся, уважь старика — зайди.

Феклуша прихварывала, жаловалась на колоти в груди после недавней поездки на Барнаульский завод к двоюродной тетке. Сказала мужу, когда вернулся домой:

— Сходил бы, Федя, к Алексею — сорок ныне ему минуло.

Мазанковая изба Белогорцевых стояла у Караульской сопки, на отшибе. Сюда редко заглядывали рудничное начальство и крепостные стражи.

Людей в избе — как семян в перезревшем огурце — набились от товарищества бергайеры, свободные от работы. От малого достатку принесли, что имели.

Не успел Федор переступить порог, как дед Силантий хмельным языком зашепелявил:

— Пришел, соколик, я и не знал, что кумом Алексею приходишься… Садись рядком со стариком.

Гости пили пиво домашней варки, заедали отварной дикой козлятиной с моченой колбой, тертой редькой в смеси с хреном. С каждой выпитой чаркой откровеннее звучали разговоры. Такой праздник — великая радость у работных. Нет тебе ни доглядчиков, ни фискалов, говори, что думаешь без опаски, под плетку не угодишь.

— Тяжелая горная работа, да мы сильнее — спихнем ее с плеча!

— Клады в Змеевой горе, да не для нас. Наша утеха, когда ногам отдышка наступит.

— Только и праздник, что спина от лозья да плети отдыхает.

И вдруг где-то в углу родилась песня. Она запрещалась начальством — слишком много дерзкого и непокорного слышалось в ней. Сейчас же никто с тем не считался. У песни бойкий мотив. Каждый, кто пел ее, вкладывал свое в слова и исполнение. Даже дед Силантий, впервые слышавший песню, в такт ей отбивал ногами, иногда подтягивал фальшивым тонким голоском:

Дед Силантий рассыпал беззвучный, затяжной смех.

— От то здорово! Оттого, выходит, и робим без разгибу, что кожи нет на ентом самом месте. А когда она, кожа-то, нарастет? Не иначе, на том свете!

Кто-то шутливо подхватил:

— Всю-то жизнь остатную кожу натягиваем на драные места!

И снова звучный смех.

Федор и полчарки не испил хмелю, а смеялся вместе, даже громче и заразительнее остальных. Доброе беспечальное настроение работных крепче самого перестоявшегося пива. Как не смеяться с теми, у которых улыбка — редкий гость.

Как только унялся смех, песня полетела дальше, нехитрая, откровенная, словно окрыленная, подхваченная огрубелыми сильными голосами:

И вдруг — дверь настежь. Тугими клубами в избу закатился освежающий холодок, а за ним — наряд караульных с поручиком — ротным командиром во главе.

— Что за сборище? — загремел ротный. — По какому случаю и какие песни горланите так сильно?

В наступившую тишину ворвался чей-то голос и затерялся в хоре других.

— Чарочку отведал бы, ваш благородь!

— То правильно сказано!..

— Уважь, ваш благородь, работных, ить люди ж мы!

Поручик строго закричал, будто перед ним стояли на плацу зеленые и непослушные новобранцы:

— Отставить! Дерзость и неуважение к службе в ваших словах! Нешто пристойно офицеру да на службе в такой компании хмельным забавляться!

Тогда в густой полутьме снова занялась прежняя песня. Сначала еле-еле, в один, потом дружно во все тридцать с лишним голосов. Песня зазвучала на этот раз громче и ядовитее.

Поручик хорошо уловил это, хотя до него и не доходил смысл всех слов. Посинев от натуги, унял ревущие голоса.

— Запевала, выходи к порогу!

В ответ на команду понеслась обидная многоголосая колкость:

— Всей оравой, ваш благородь, неспособно податься к порогу — тесновато, чай!..

— Тогда, хозяин, выходи!

Вместо хозяина вышел Федор, стал каменным столбом возле поручика, высоко поднял голову.

— Ни при чем хозяин тут. Я запевала! Не прикажешь ли мне, ваш благородь, под замок идти?..

Работные запротестовали.

— Эт-та за что под замок-то?

— Не позволим! Не по-о-зво-оли-им!

По дикому единодушному реву поручик понял, что хватил чересчур, и заговорил успокаивающим, чуть обиженным голосом:

— Чего бычьи глотки попусту надрываете? И не думал никому зла причинять. Просто хотел просить, чтобы внятно пропели песню.

— То иное дело.

— Хоть до утра слушай сначала до конца нашу песню.

Работным сейчас — море по колено. Снова принялись за песню.

Тем временем поручик шепнул сержанту, острому на память:

— Запоминай ту песню слово в слово.

На другой день поручик положил перед собой лист чистой бумаги. От напряжения кожа на лбу собралась в складки. Медленно, но уверенно плыло гусиное перо по бумажной глади.

Не один раз поручик перечитал свой рапорт и нашел его убедительным.

Управляющий рудником, получив рапорт поручика, не отважился отхлестать плетьми тридцать человек, чтобы не вызвать возмущения работных и остановки работ. «А вот зачинщика наказать — прок немалый будет…»

Беэр и члены канцелярии получили представление управляющего и быстренько сочинили ответную резолюцию: