Европа в окопах (второй роман)

В тот момент это и случилось. В почти полной тишине, когда ни один пес не залаял, ни один конь не фыркнул. И эта тишина, такая удивительная после шумного дня, настолько ничем не нарушаемая, что казалась даже зловещей, вдруг материализовалась перед моими глазами в тельце, лежащее в жухлой траве у основания низкого заборчика. Казалось, это брошенная статуэтка, поскольку тельце было все серое от пыли, скрывавшей оттенки красок одежды и лица. Ручки ребенка были раскинуты, ноги поджаты, он лежал неподвижно, а вокруг — резкие тени, вычерчиваемые на земле почти полной луной… Какое-то оцепенение всего вокруг и неподвижность маленького тела сразу убедили меня, что это труп мальчика, оставленный в обезлюдевшей деревне. Я не такой уж бесчувственный, и вид мертвого ребенка, как и мертвой лошади, меня всегда волнует, ведь они ни в чем не повинны, но все же — ведь я видел такое уже не раз — это зрелище вызвало во мне лишь горестный вздох.

Однако…

Однако словно бы окаменевшая мальчишеская фигурка у моих ног вдруг шевельнула рукой.

Ребенок не был мертв!

Я быстро опустился около него на колени и отер пыль с его рта и глаз.

Не знаю, что тут на меня нашло, но разом проснулись во мне дремавшие силы — я чувствовал себя машиной, пришедшей в движение, — и захотелось просто спасти мальчика, вырвать его из серой могильной пыли и вернуть к жизни, где дышат, кричат, смеются… Я вдруг стал как ненормальный, лихорадочно соображал, что в моих возможностях и что нужно сделать для спасения ребенка.

Первое движение — схватить его и нести, но куда? Бессмыслица! Сперва нужно найти, где ему могут оказать помощь, а потом за ним вернуться.

И я без раздумий побежал, надеясь хоть где-то наткнуться — на что? Санитарная часть — где она? Кухня, повара… Во-первых, я не знаю, где они, а во-вторых, их котлы давно остыли.

Так я бежал и бежал, а потом понял, что это бессмысленное бегство служит только успокоению совести, мол, что-то я для бедняги делаю. Тут я опомнился и остановился.

А когда немного отдышался, заметил, что стою как раз перед каменным зданием, на котором была деревянная табличка с обозначенным каракулями названием нашего штаба. Да к тому же в одном из окон еще горел свет.

Оказавшись перед нашим капитаном, я высыпал ему все с пятого на десятое, и не удивительно, что он уразумел лишь одно: я спятил. Какая статуэтка? Какой ребенок? Он стал на меня орать, а потом расхохотался: этот мальчонка подвернулся тебе как нельзя кстати — ведь без него ты бы сюда не явился. Сейчас же садись за полковые списки и приведи в порядок документацию на численность состава отдельных частей, начиная с полка и ниже, чтобы завтра установить реальное наличие и составить требования на пополнение.

Что поделаешь, я проработал до утра.

И все надеялся, что капитан уснет, но он продолжал бодрствовать. Смежил глаза, только когда мы окончили подсчеты.

Я сразу же побежал на ту улочку, к тому низкому заборчику, где…

Место было пусто. В пыли осталось углубление, как после зайчишки, унесенного лисой…

А потом — часа два спустя — я встретил группу деревенских жителей, очевидно, решивших вернуться в свою деревню. Когда я на них наткнулся, наши солдаты уже снова гнали их назад. И в тот момент случилось чудо: мимо меня прошла молодая женщина, несшая на руках того самого мальчонку! Это был он, я не мог ошибиться. Слишком глубоко врезался в мою память его облик, я смотрел, как идет молодая мать, с каким счастьем несет своего вновь обретенного младенца, как удаляется куда-то в безопасные места, мать с ребенком, жизнь с жизнью… Ради жизни.

И вот теперь, после всего этого, я могу тебе написать: я понял, что такое жизнь и чего она стоит, и уже без размышлений умею отличить дурное от хорошего, я знаю, когда поступаю правильно, а потому считаю нужным написать тебе, что глубоко тебя уважаю и не могу пожелать ничего лучшего, чем то, что ты мне даешь. Я против того, чтобы ради меня ты хоть в чем-то изменилась, но сам во многом постараюсь измениться, приблизиться к тому, что ты ценишь, теперь я даже верю, мне это удастся и мы оба сможем сделать из двух жизней больше, чем просто жизнь вдвоем. Именно теперь я — хотя, кажется, и не слишком вовремя — страшно полюбил жизнь и больше ничего не хочу слышать о смерти, теперь я буду гораздо лучше понимать жизнь, как и ты начнешь лучше понимать ее радости.

Знаю, я выразил свои мысли ужасно сбивчиво и не смог толком все объяснить, но ты меня поймешь, как с этой минуты мы вообще будем понимать друг друга.

Навеки

твой Карли.

Р. S. И учти, я вернусь с войны живым и здоровым и такой же найду тебя.

Р. Р. S. Не только верю, но знаю!»

17. ФРАНЦ ИОСИФ I

Как и каждый день, императорская карета с лакеем в ливрее и кучером на облучке утром выехала из Шенбрунна, чтобы привезти с Зингерштрассе две свежие булочки от имп. — кор. придворного поставщика пекаря Романа Ула.

По возвращении лакей отнес булочки, заботливо завернутые в салфетку, на кухню, где они были переложены на серебряный поднос, в то время как на другом подносе «повар для фрюштиков» поместил чашечку из саксонского фарфора с белым кофе, прикрыв ее матерчатым колпачком, не позволявшим напитку остыть.

Но этим на сей раз все и окончилось, ибо на кухне появился камердинер с известием, что Его Величество пока что завтракать не желает.

Свое сообщение он должен был повторить дважды, прежде чем персонал дворцовой кухни вник в него, ибо это было нечто столь же непредвиденное и непредставимое, как, предположим, известие о полной победе австрийской армии.

Такое изменение в распорядке дня императора ни в коем случае нельзя было расценить как малозначащее отклонение от заведенных правил, оно могло быть лишь тревожным сигналом какой-то невероятной угрозы.

Правда, весь персонал Шенбрунна по секрету знал от личного императорского камердинера Кеттерле, что с осенью к Его Величеству вернулся бронхит, который порой донимал его и прежде. Но никому и в голову не приходило, что дело может зайти так далеко и будет нарушен шенбруннский порядок принятия пищи!

И ничего во всеобщем беспокойстве не изменил тот факт, что в двенадцать пятнадцать было велено подать императору обычный второй завтрак, правда, без принятого в таких случаях бокала пива!

Но как же все были поражены, когда и второй завтрак вернулся на кухню почти нетронутым.

Впрочем, казалось, что дни императора протекают нормально, со временем восстановилась и регулярность в принятии пищи, однако ненадолго. Деловое же расписание осталось неизменным, в полной мере соблюдался и режим дня. Только личный врач императора доктор Керцель стал чаще его посещать, да еще было непривычно, что император безвыездно пребывает в Шенбрунне, по всей видимости, из-за здешнего более свежего воздуха и здоровой обстановки.

А затем —11 ноября 1916 года — было издано официальное коммюнике о том, что «здоровье Его Величества нарушено признаками катара, однако распорядок дня императора нисколько от этого не изменился».

С той минуты всем в Шенбрунне казалось, будто они должны ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Да, собственно, и говорить-то было не о чем: при таких переменах, потрясающих основы соблюдаемого в течение стольких десятилетий порядка, было ясно, что настает конец. Конец Шенбрунна, империи, света. Камердинеры, лакеи, гвардейцы, служанки, повара, горничные — кто бы с кем ни встретился, обменивались взглядами и кивками. Они понимают друг друга, они знают.

Да, Франц Иосиф продолжает придерживаться прежнего рабочего расписания, рано утром встает, читает и подписывает бумаги, выслушивает доклад председателя кабинета министров д-ра Кербера, донесения фронтов, которые регулярно доводит до его сведения начальник императорской военной канцелярии генерал барон Больфрас, — одобрительным кивком император выражает согласие и вместе с тем дает понять, что аудиенция окончена; однако высокопоставленные докладчики все больше убеждаются, что хоть их и выслушивают, но не слышат; пока они говорили, старый господин прислушивался к совсем другим голосам, понятным только ему одному. Не договариваясь, оба — почти одновременно — решились на отважный опыт: вставили в свои доклады и кое-какие тревожные сообщения, которые в иное время наверняка бы утаили. А результат? Император слушает, кончики его старческих пальцев легко бегают по листу толстой промокательной бумаги, покрывающей письменный стол, затем он кивает, аудиенция окончена…