Европа в окопах (второй роман)

Шарль Лефевр, двадцать четыре года, недоучившийся студент из Канн, где он кормился тем, что нанимал моторную лодку и вывозил на ней богатых иностранок в открытое море либо совершал с ними прогулку вдоль побережья в сторону Марселя или Монте-Карло, с остановкой или без нее в зависимости от пожеланий клиенток. Больше всего он любил возить американок, которых быстро завоевывал тем, что говорил им о литературе, о картинах и о «психологических проблемах», чего из уст своих мужей они никогда не слыхивали. В большинстве случаев это так их захватывало и возвышало в собственных глазах, что они даже не помышляли о возможности остановки в каком-нибудь подходящем местечке, а потом еще платили Лефезру больше, чем он запрашивал. И то и другое он приветствовал, ибо берег свою молодость и красоту — насколько это позволяла его профессия — и одновременно подкапливал денежки, потому как мечтой его сердца было в один прекрасный день предстать перед родителями любимой Анабель и просьбу о ее руке подтвердить красиво закругленной суммой франков… Теперь он сидел здесь, опершись об останки разбитого снарядом дерева, благопристойно сложив руки на винтовке, которая лежала у него на коленях, чуть склонив голову, точно к чему-то прислушиваясь. Пуля попала ему прямо в сердце, так что тело уже не меняло положения, какое приняло в секунду смерти. Пощадила смерть и его красивое молодое лицо. Хотя его не пощадили время и переменчивая погода, поскольку Шарль Лефевр сидел так уже третью неделю. Ни одна из его прежних клиенток его бы уже не узнала. Да и Анабель тоже.

Герман Герштдорфер, двадцать лет, гимназия и год философского факультета в Гейдельбергском университете. Дома неприятности с родителями, когда отец, прокурор, обнаружил его поэтические опыты, неприятности с однокурсниками — в нем не находили сочувствия соперничающие студенческие корпорации и студенческие дуэли, — полный неуспех у девушек, которые не относились к нему серьезно, и все, каждая с иной аргументацией, повторяли: «Выбрось свои бредни из головы, это не для настоящего мужчины!» А что для настоящего мужчины? Ответ принесла повестка, призывная комиссия и все, что развивалось далее по цепочке, хоть это и был совсем иной ответ, чем тот, которого ожидал Herr Justizrat, [28] его папаша. Во время войны Герман, с одной стороны, понял, в чем смысл жизни, с другой — в чем смысл поэзии, призванной помогать поискам вышеуказанного смысла: это полная противоположность всему, что его здесь окружало, и всему, что дома пытались ему внушить отец, коллеги в студенческих корпорациях и женское насмешливое непонимание. Да, правдивая поэзия обязана перекричать всю эту бесчеловечную, смертоносную по своим последствиям ложь! Таким бардом будет он — чего бы это ему ни стоило, а если не хватит таланта — Герман верил, что талант придет как результат страстной решимости, — то он выкричит это по-любительски, неумело, но со всей силой самой искренней убежденности. Однако о его решении уже никто никогда не узнает. Ибо не успело оно принести плоды, как Германа Герштдорфера настигла смерть. На удивленье отвратная смерть, которая буквально проволокла его разорванное тело вместе с клочьями тряпья, оставшегося от форменной одежды, по дну одной из воронок. Без малейших признаков поэзии.

Солдат, насаженный на острый обломок перебитого дерева, при жизни носил имя Жюль Делонг. С пронзенным животом, с бессильно повисшими руками и ногами, точно кукла, он походил на жука или птенца, которых сорокопут насаживает на шипы куста, где свил гнездо. Делонгу тридцать пять лет, в прошлом — математик и астроном, первый ассистент астрономической обсерватории в Сен-Мишеле. Уже написал несколько трудов, цитировавшихся в международной специальной литературе. Он не умел говорить ни о чем ином, кроме своих профессиональных проблем, даже думать об ином не умел. С одной такой проблемой в голове он начал и военную службу, которую считал неприятным отвлечением от гораздо более важной работы. Он был убежден, что уже близок к решению, осталось только записать мысли на бумаге и как следует подкрепить их расчетами. Поначалу он надеялся, что в свободные минуты найдет время хотя бы для того, чтобы вчерне набросать ход решения. Но практика научила его, что от этой надежды нужно отказаться; тогда он надумал использовать первый же, пусть самый короткий отпуск, ведь когда-нибудь он должен его получить. Но как раз когда пришла его очередь, полк откомандировали в лес под Коре. И вот теперь над спиной Жюля Делонга сверкают звезды.

Бруно Хефнер, фельдкурат. Он где-то здесь…

По крайней мере этот клок сутаны, вероятно, принадлежал ему. И рукав офицерского мундира, и наверняка — тот высокий ботинок со шнуровкой, ибо каждый из его бывших коллег по гарнизону хоть раз слышал историю, при каких комических обстоятельствах достались ему эти ботинки. Он бы и сейчас с детской радостью вновь и вновь рассказывал, как все случилось, да уже нет смысла вспоминать об этом. И есть ли вообще смысл вспоминать что-либо из его жизни, которая — как и жизнь каждого из мертвых в лесу близ Коре — была наполнена человеческим стремлением достичь какой-то цели, что-то создать, привнести в этот мир что-то новое, что-то свое, подсказанное его мечтами, его любовью к жизни…

А ветер вперемешку с дождем безжалостно пронизывает сплетения мертвых веток, бесформенные комья кустов, обдувает трупы мертвых солдат, треплет ветошь их былого обмундирования, разносит трупный запах и вместе с ним развеивает любую надежду начать все сызнова и иначе. Потому что последнее невозможно, совершенно невозможно.

Не так ли? Я обращаюсь к тебе, череп, ухмыляющийся из-под плоской французской каски? Возможно, вы желали всем нам добра, monsigneur? Или вы, mein Herr, от которого, увы, осталась лишь половина, возможно — лучшая… Или вон та могучая голенная кость, торчащая из трухлявого сапога… великан, которому она принадлежала, ого сколько он еще мог совершить! Да только о нем даже ничего не узнаешь, потому как все, что было выше колена, уже не существует. Или существует, но где-нибудь в другом месте. Столь же немо и переплетение мужских рук, удерживаемых вместе лишь остатками мышц да материей рукавов; все эти человеческие останки висят на ободранном дереве — без головы, без тела…

13. ВТОРОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

Немецкая главная ставка.

Распорядок дня Его Величества императора Вильгельма II.

Утром император выслушивает регулярные донесения с отдельных фронтов, иногда — из тыла.

Затем следует оздоровительная прогулка, из понятной предосторожности ограниченная лишь штабным садом, и вольная беседа со штабистами или гостями.

Перед полуднем с ежедневным докладом является начальник генерального штаба полевых войск генерал-фельдмаршал фон Гинденбург, которого дополняет, обрисовывая общую ситуацию, главный квартирмейстер Людендорф.

Во время императорского обеда стол обычно сервируется на шестнадцать — двадцать персон, меню, кроме закусок и супа, включает всего три блюда с белым и красным вином. Обед завершают сигара и пиво.

После еды следует краткий ободряющий сон, а затем поездка по близлежащим или более отдаленным окрестностям, связанная с осмотром каких-либо достопримечательностей, природных или исторических, например, старинного замка, развалин крепости и т. п. Излюбленное место таких прогулок — поля сражений у Седана, где в 1870 году прусская армия на голову разбила французов. Подробный осмотр этих полей славы всегда доставляет императору удовольствие.

Ужин обычно завершается суаре — чаще всего с гостями, — кончается оно перед полуночью. Разговор прерывается знакомством с последними депешами, предлагаемыми вниманию императора.