Музыка моего сердца

У Надежды Филаретовны фон Мекк было одиннадцать детей и несчётное количество прислуги. Толпа горничных, курьеров, секретарей, поваров, гувернанток, учителей и лакеев кочевала вместе с семьёй из города в город, из страны в страну. То ехали в Италию, то направлялись во Францию, а оттуда поворачивали в Австрию, по дороге заезжая в Швейцарию. Вместе с семьёй ехали ковры, посуда, бельё, статуэтки, картины и пианино, а вместе с ним настройщики и нотные библиотекари.

Надежда Филаретовна не могла жить без музыки. Даже в пути ежедневный концерт был обязателен. У мадам было собственное трио — скрипач Пахульский, ученик Чайковского по Московской консерватории, и виолончелист Данильченко. Место за фортепиано занял Дебюсси.

Россия оказалась не слишком холодной и очень красочной. Люди были гораздо приветливее, хотя и медлительнее, чем парижане. Расстояния были огромны, пейзажи ничем не ограничены. Казаков Дебюсси нигде не встретил.

В самой семье фон Мекк, несмотря на строгости хозяйки, господствовал полный произвол. Дети делали что хотели. По ночам братья Сони, Александр и Николай, в одних ночных рубашках устраивали представления и изображали в лицах всех знакомых и встречных.

Молодой парижанин с упрямым лбом и мечтательными глазами быстро нашёл своё место в этой шумливой компании. Он преуморительно представлял Гуно и Массне, показывал, как ложится спать Пахульский и как чешется кучер Тарас. Он называл людей не именами, а кличками. Учитель Александра и Николая был назван «гиппопотамом в отпуске». Гувернантка Сони, мадам Боннэ, получила титул «привидения в пенсне», Пахульского называли «скрипичным ключом», а Данильченко — «бородкой на подставке». Соня покатывалась с хохоту, глядя, как её «господин учитель» изображает Данильченко испуганно крадущимся за рюмкой водки к служебному буфету.

Сам Дебюсси был прозван «кипучим Ашилем». Надежда Филаретовна писала о нём Петру Ильичу Чайковскому: «Вообще он есть чистейшее парижское, так сказать, бульварное создание… Сочиняет он, впрочем, очень мило, но и тут чистый француз…»

«Бульварное создание» иногда позволяло себе садиться за клавиатуру в пять часов утра. Вокруг него было безлюдье и тишина. Лесистые холмы Подмосковья только начинали просыпаться. Тихо двигались воды. Чуть слышно шумел лес. Солнце долго всходило над полями.

— Странная музыка, — говорил Александр, прислушиваясь к переливчатым, диссонирующим аккордам рояля. — Неужели его так учил Мармонтель?

— Он блуждает по клавишам, — отвечал Николай, — и, знаешь, по-моему, это пейзажная музыка!

В этой музыке не было ничего знакомого. Строгий учитель Мармонтель, вероятно, нашёл бы, что это вообще не музыка, а только приготовление к ней. В ней были простор, ширина, громадные массы чистого воздуха и полное отсутствие сюжета. Дебюсси бродил по фортепиано.

Чайковский его поразил. Сыграв впервые с Надеждой Филаретовной на двух роялях Четвёртую симфонию Чайковского, он глубоко вздохнул и выпалил:

— Послушайте, да это лучше, чем у мсье Массне!

Надежда Филаретовна, которая могла играть Чайковского только со слезами на глазах, не выдержала и улыбнулась, что с ней бывало редко.

Четвёртую симфонию Дебюсси читал, как книгу, лёжа в постели.

Это было совсем не то, что так нравилось ему в Первой симфонии, — песни зимнего пути и задумчивой молодости, темы, пахнущие снегом и еловой хвоей, темы «отуманенного лунного лика», переходящие в конце в праздник.

Здесь, в Четвёртой, была трагедия. Голос рока и бури, скатывающийся вниз настойчивыми повторениями. На смену им пришли мечты, но их победил гордый и мрачный гимн судьбы. Во второй части потрясающая по искренности лирическая мелодия… Отрывистая, быстрая часть — скрипки, как балалайки, трубы военным маршем, — а далее, в финале, как широко разлившаяся в половодье река, несётся «Во поле берёзонька стояла»…

Николай объяснял Дебюсси, что это очень старая, может быть, языческая русская песня прощания девушки с беззаботной девичьей жизнью. Мелодия была полна поэзии. Да и разработана она была в оркестре с необыкновенной силой и страстью.

И это мсье Чайковский? Судя по фотографиям, тщедушный, нервный, нахмуренный человек с отсутствующим взглядом…

Дебюсси закрыл партитуру и задул свечу. И про эту музыку говорят, что она «нарушает законы композиции»!

Это смешно! Музыка нарушает собственные законы! Есть только один закон — закон внутренней правды. Если правда заливает отведённые ей берега, то, значит, так и должно быть. Остальное объяснят музыкальные теоретики. Пу-а!..

И он заснул.

В начале зимы в Москве в его руки попали ноты — романс Мусоргского «Окончен шумный день».

Надежда Филаретовна при упоминании о Мусоргском поджимала губы и умолкала. Играть музыку Мусоргского можно было только в её отсутствии.

Дебюсси выбрал вечер, когда хозяйки не было дома, и при двух керосиновых лампах стал проигрывать этот романс. Его заинтересовали не слова, которых он не понимал, а сопровождение.

В сопровождении настойчиво повторялась одна и та же сумеречная тема. Он запомнил её не потому, что хотел, а потому, что она сама легла ему в голову и не покидала его даже ночью. Тема эта была «ни радость, ни печаль», а просто ежедневная жизнь. Она не пелась, а «катилась» в сознании — тем она и была сильна.

Если бы Надежда Филаретовна посмотрела в эту минуту на «бульварное создание», она, может быть, перестала бы называть так Клода Дебюсси. Но Надежда Филаретовна не была пророком.

Клод играл насупившись, с напряжённым лицом, как будто пытался разобрать сложную математическую формулу.

Он очнулся оттого, что почувствовал шорох за своей спиной. Оглянувшись, он увидел Соню и встал в замешательстве.

— Клод, — проговорила Соня драматическим голосом, — вы должны завтра же просить у мама моей руки.

— Что случилось?

— Вы знаете, что она написала Петру Ильичу? «Я хочу для Сони такого жениха, какого я назначу, и Соне он понравится…»

— Откуда вы это взяли?

— Мама забыла запереть своё бюро. Я читала собственными глазами!

Клод молчал.

— Послушайте, Клод! Смотрите!

Соня вытащила из-за пазухи кавказский кинжал с серебряной насечкой.

— Если вы этого не сделаете, я покончу счёты с жизнью! И вы будете обливаться слезами на моей могиле! Мама? тоже!

— Успокойтесь, — сказал Клод. — Где вы нашли этот кинжал?

— Я его украла!

— Украли?!

— Да, он был заперт в сундуке моего покойного отца. Я подделала ключ и…

— Соня, — твёрдо проговорил Клод, — отдайте мне этот кинжал.

— О нет! Это мой лучший друг!

— Если вы не отдадите мне кинжал, я не стану делать предложение.

— Изменник!

— Я желаю вам добра. Я завтра пойду к мадам фон Мекк, но только с кинжалом.

— Вы хотите убить мама? — испугалась Соня.

— Ни за что! Я хочу сделать предложение.

Соня поколебалась и дрожащей рукой протянула Клоду кинжал.

— А теперь, прошу вас, успокойтесь и идите спать.

Соня закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.

— О мой бог! — прошептал Клод.

На следующий день «господин учитель» явился к Надежде Филаретовне с очередным докладом о поведении её дочери. Но вместо доклада он поправил воротничок и отчеканил:

— Мадам, я имею честь просить у вас руки мадемуазель Сони!

Мадам фон Мекк при разговорах никогда не смотрела на собеседника. Но тут она медленно повернулась в кресле и вперилась в Клода недоумевающим взглядом.

— Повторите, — сказала она.

Клод повторил.

Надежда Филаретовна помолчала и вдруг разразилась хохотом. Клод покраснел до ушей. Он вытащил из-за борта сюртука кавказский кинжал, положил его на стол, поклонился и ушёл.

В ноябре 1882 года Надежда Филаретовна сообщила Чайковскому из Вены: «Дебюсси уехал в Париж, и у Сони новый учитель».