Победные трубы Майванда. Историческое повествование

Майор нетерпеливо махнул рукой.

— Погодите, — заторопился правитель. — Был… Однако сегодня рано утром он пришел к сипахсалару и попросил об отставке. Сардар сказал, что родина в тяжелом положении, но кефтан крикнул, что будет до конца дней бороться с ее врагами. И ускакал. Совсем…

В неожиданно наступившей тишине было отчетливо слышно, как англичанин скрипнул зубами. Ему положительно не везло с этим кефтаном.

Около двух недель Каваньяри вел напряженные переговоры, подготавливая мирное соглашение. С неизменным Дженкинсом в качестве секретаря и переводчика он то посещал афганских сановников, то принимал их у себя. Изучив приближенных эмира, майор понял, что мустоуфи был более волевой и влиятельной личностью, чем простодушный сипахсалар, и переключил на него все внимание. Лестью и всякими посулами он вкрался в доверие хитрого придворного.

Наибольшие споры вызывали территориальные проблемы. Представители эмира призывали поверить дружеским заверениям их повелителя и не добиваться материальных гарантий «преданности афганского правительства Британской империи», то есть территориальных уступок. Каваньяри с удовлетворением принимал эти заверения, но продолжал настаивать на своем, стремясь обеспечить для Англии пути для возможного военного удара по Кабулу.

Перспективы английской политики в Афганистане казались Каваньяри в высшей степени обнадеживающими. Его телеграммы, летевшие в Симлу, были составлены в мажорных тонах. А 23 мая, когда поставленная перед ним задача была близка к окончательному решению, он усадил Дженкинса за подробное письмо вице-королю: надлежало известить начальство о положении дел, а главное, подчеркнуть свое умение до тонкости разбираться в ситуации, чтобы закрепить намерение вице-короля назначить его, Каваньяри, резидентом в афганской столице.

«Переговоры с Якуб-ханом приняли благоприятный оборот, — диктовал майор. — Мы получим вполне приемлемый для нас договор, а будущее покажет, каким эмиром он станет. Я склонен думать, что он подчинится влиянию британского резидента в Кабуле, но порой мне кажется, что у него слабый интеллект и, конечно, переменчивый характер. Мустоуфи не очень высокого мнения о нем, но допускает, что он — лучший среди баракзаев. Я нашел, что мустоуфи весьма расположен к нам, но он в некоторых отношениях неискренний человек, и я не могу сказать, что он блещет умом».

Остальных приближенных эмира Каваньяри аттестовал еще более резко: «Я нахожу, что все они обладают обычным афганским характером и их основные качества — скупость и подозрительность. Их аргументы были столь слабы и далеки от существа ситуации, что я сразу же решил вести дело, как если бы оно было самым обычным вопросом, связанным с пограничными патанскими племенами. В соответствии с этим я устроил так, что посещал эмира или вызывал к себе его министров, когда считал это необходимым, а официальная встреча состоится только один раз, когда будет зафиксировано окончательное решение, каково бы оно ни было…»

— Ну-ка, Уильям, прочтите, как там получается, — обратился Каваньяри к Дженкинсу. Выслушав, он подумал, что в тексте уж слишком часто звучит «я». Стилистически нехорошо, и литератор Литтон, без сомнения, сразу это отметит. «Ну и что ж! — подумал майор, — я обращаюсь не к писателю, а к вице-королю. Он должен хорошо запомнить, что именно я готовлю ему великолепный договор, именно я отлично разбираюсь в политике и людях!»

И Каваньяри продолжал диктовать: «Выработанный мною подход избавил нас от пустой траты времени и от ведения бесполезных переговоров, и я думаю, что результат будет столь же удовлетворительным, как если бы мы пустили в ход армию…» Впрочем, нет, Уильям, не стоит так выпячивать грубую силу. Напишите иначе: «…как если бы мы применили другие средства, находящиеся в нашем распоряжении».

Далее следовало вернуться к личности Якуб-хана, отметив его неспособность управлять страной (без надлежащего руководства, естественно), и выразить в связи с этим свое беспокойство. Каваньяри так и поступил. «Некоторые из предложений эмира, — записывал Дженкинс, — демонстрируют такой недостаток умения вершить государственные дела, что нельзя не испытывать тревоги по поводу того, сможет ли он решать проблемы, которые в будущем встанут перед его страной… Господствующая в Англии мысль, что Якуб-хан — это лучшее, чего стоит желать, определила мое стремление к соглашению с ним. Могу сказать с полной уверенностью, что такое соглашение является почти совершившимся фактом. Но я считаю и всегда считал, что наша истинная политика заключается в том, чтобы раздробить Афганистан на мелкие государства…»

Последнее соображение требовало осторожности. Его нельзя было высказывать слишком уж категорически: а вдруг в Симле и там, в Лондоне, найдут, что уже сейчас необходимо накрошить из афганских земель несколько незначительных ханств! Разумеется, это было бы лучше всего. Британская политика на Востоке всегда исходила из мудрого правила, лежавшего еще в основе действий Римской империи: «Разделяй и властвуй!» Полуитальянец Каваньяри с особым удовольствием отмечал сообразительность своих далеких предков. Но если Афганистан начнут дробить немедленно, то он рискует оказаться резидентом у вождя какого-нибудь второразрядного племени. Нет уж, пусть этим займутся, когда Литтон выполнит свое обещание и переведет его на достаточно высокий пост в более цивилизованные края.

Стало быть, на нынешнем этапе такая тема должна звучать приглушенно. И в донесении появились соответствующие строки: «Я заявил Якуб-хану, что лишь благодаря ему Афганистан будет продолжать существовать на карте, и если его спросят, какие блага он получит, вступив в союз с англичанами, он сможет ответить именно в этом смысле… Я сомневаюсь, чтобы Якуб-хан смог, даже если бы хотел, утвердиться в Кабуле, если бы не достиг соглашения с нами. Однако он постоянно утверждает, что всегда к этому стремился. Образ его действий сводится к тому, чтобы вернуться в Кабул с соглашением, которое одобрят его соотечественники, либо поехать в Индию в качестве нашего пенсионера».

Каваньяри был единомышленником вице-короля в афганском вопросе. Оба они стремились распространить господство Британской империи на Афганистан. Но им незачем было кривить душой друг перед другом. Поэтому майор с чистой совестью включил в свое послание фразу, начисто опровергавшую провокационную версию о нежелании Шер Али-хана принять миссию Чемберлена, версию, использованную в качестве предлога для вторжения в Афганистан. «Я имел возможность убедиться, — диктовал Каваньяри, — что покойный эмир намеревался принять посольство сэра Нэвилла Чемберлена скорее, чем многие склонны были верить, особенно те, кто утверждал, что его отказа допустить миссию следовало ожидать и что на ее отправке настаивали, заранее предвидя такой исход».

…Впоследствии, тщательно проанализировав документы и сопоставив факты, историки убедительно докажут: повод для британского нападения на Афганистан был надуманным, фальшивым. И Литтон и Каваньяри достаточно хорошо знали об этом с самого начала. Знали, но, игнорируя истину, торопились добиться поставленных целей — расширения имперских владений на Востоке.

Глава 11

НАДЕЖДА НА ГЕРАТ

Покинув эмира, Файз Мухаммад направил коня на запад. Он спешил домой, в Тезин. На душе у него царила такая скорбь, что ни таинственный сумрак глубоких ущелий, ни сочная зелень на их склонах, ни только что распустившиеся листья на деревьях, стволы которых, причудливо извиваясь, выдвигались откуда-то из расщелин, не привлекали его внимания. Он ехал, погруженный в глубокое раздумье, и лишь машинально подхлестывал коня, когда тот замедлял шаг.

…Снова, как в детстве, на родину шли сильные и неумолимые враги. Но тогда он еще плохо понимал, что делалось вокруг. Спасибо отцу и землякам-тезинцам: они брали мальчика с собой в бой и учили владеть оружием, хотя и старались оградить его от наиболее опасных стычек. Отец погиб в одном из последних сражении. Ну а теперь наступает очередь Файз Мухаммада, беглого офицера почти распавшейся армии. И его сына — двенадцатилетнего Гафура. Недаром, помня об отце, он так настойчиво обучал сына стрельбе из ружья и пистолета. А в седле почти каждый афганец отлично держался чуть ли не с пеленок.