Воевода

Народная песня

...Жак де Маржере возвращался в Москву. Его вооружённые ландскнехты, закованные в кирасы, входили в отряд Петра Басманова, сопровождавшего князей Голицына и Мосальского. После того как «немцы» перешли на сторону царевича под Кромами, в их отряде осталось не более половины. Многие не стали рисковать: денег у царевича не было, а займёт он престол или нет, бабушка надвое сказала, да ещё вопрос — усидит ли он на нём. Возвратился в Европу и Розен, снова подавшись на службу к римскому императору. Маржере, игрок по натуре, решил поставить на царевича и, похоже, выиграл. Пётр Басманов, главный воевода молодого царя, выбрал в качестве командира передового войска именно его, Маржере.

Жак не без самодовольства покрутил щегольской усик и, откинувшись назад, оглядел строй двигающихся вдоль дороги всадников. С ними он разгонит всех царских стрельцов. Свою задачу Маржере уяснил чётко: в то время как князья будут вести переговоры с боярской думой о том, как лучше встретить царя Димитрия, он должен без лишнего шума, чтобы не возбуждать московский люд, и без того лёгкий на подъём, взять охрану дворца и крепости в свои руки.

Рядом с Басмановым покачивались в сёдлах два его телохранителя — Михаил Молчанов и Ахмет Шарафетдинов, получивший при крещении имя Андрей. Их и без того разбойничьи рожи выглядели особенно страшными рядом с прекрасным лицом первого щёголя Москвы. Маржере слышал, что Ахмет Шарафетдинов был когда-то опричником Ивана Жестокого, принадлежал к числу палачей, совершавших самые гнусные казни.

Похоже, что находился бывший опричник в составе отряда не случайно. «Добрый царь», как его окрестил доверчивый люд, Димитрий был жесток и вероломен по отношению к своим недругам. Маржере был свидетелем, как зверски избивали казаки по царскому указу Андрея Телятевского, пришедшего к нему в Тулу с повинной головой. Засадили в темницу и Ивана Годунова, отказавшегося принять присягу. Можно было догадаться об участи, какая ждала уже низвергнутого царя Фёдора и патриарха Иова...

В Кремле Маржере без особого труда расставил караулы у ворот, на перекрёстках и на подворьях. Казаки уходили охотно туда, где их ждали гостеприимные посадские люди. Не ушёл лишь сам атаман Андрей Корела со своим ближайшим окружением, облюбовавший дворец Семёна Никитича Годунова, которого держал, как медведя, на привязи.

Басманов собрал в Грановитой палате бояр, потребовав, чтобы Дворцовый приказ немедля отослал к царевичу двести повозок с посудой, царской едой и питьём. Придворные портные принялись шить царские одежды по привезённым меркам.

Тем временем Голицын и Масальский в сопровождении Шарафетдинова и Молчанова отправились на старое подворье Годуновых. Вскоре оттуда раздались отчаянные крики. Сбежавшейся дворне Голицын, вышедший на крыльцо, со скорбью на лице объявил, что царица Мария Григорьевна и её сын Фёдор с отчаянья приняли яд. Ксению отвезли на подворье князя Масальского, чтобы оттуда отправить её в монастырь. Чтобы пресечь распространившиеся по Москве слухи, что Фёдору удалось бежать, сосновые гробы, где лежали «самоубийцы», были выставлены на Ивановской площади. Сбежались тысячи москвичей. Подошедший из любопытства Маржере явственно увидел на шеях царицы и Фёдора тёмные полосы — следы верёвок. А вечером пьяный Шарафетдинов, сидя с караульными немцами у бочонка с мальвазией, похвалялся:

— Князья не пошли со мной в покои царицы, побоялись. А она как увидела в моих руках верёвку, сразу всё поняла и только сказала: «Ахмет, ведь ты меня на руках носил, когда у отца служил...» А вот с сучонком её пришлось повозиться. Малый хоть не сильный, а увёртливый. Пока его за уды не схватил, трепыхался как заяц!

Остальных Годуновых связанными бросили в навозные телеги и развезли по дальним городам. Только Семён Никитич уехал недалеко: его задушили в темнице Переяславля-Залесского. Потом настал черёд и патриарха. Пётр Басманов прилюдно в Успенском соборе, где обычно Иов вёл службу, сорвал со старца чёрное бархатное одеяние и напялил простую монашескую рясу. Патриарх плакал, но, встретившись со злым взглядом молодого красавца, смирился. Его отправили в Старицкий монастырь, где много лет назад Иов начинал свою церковную службу.

Двадцатого июня Москва проснулась от колокольного звона. По приказу Басманова звонили во всех церквах. Толпы народа потекли к Коломенской дороге встречать царевича Димитрия.

Людей было так много, что они не умещались вдоль улиц. Чтобы лучше видеть царевича, многие лезли на крыши домов, забирались на деревья. Были густо облеплены и городские стены.

Царский поезд двигался неторопливо. Впереди рота польских гусар в блестящих на солнце кирасах с белыми плюмажами на шлемах. Далее царевич в платье из серебристой парчи, на голове — бобровая шапка, под ним гарцевал, косясь глазом на толпу, белый аргамак. Плотно к нему, стремя в стремя, его телохранители — польские дворяне, разодетые в разноцветные бархатные костюмы. Следом — ближние бояре в меховых шубах, разукрашенные золотым шитьём и драгоценными камнями, и снова польские и казачьи эскадроны. Чуть поотстав, следовало русское войско, что присягнуло ему под Кромами.

Между царским поездом и Кремлем постоянно сновали гонцы, через которых Пётр Басманов докладывал о положении в городе. У Калужских ворот царевича встречали бояре, именитые гости, лучшие посадские люди. Поклонившись в пояс, они подали Димитрию поднос с хлебом-солью, который он принял, не слезая с лошади и передав тут же своему личному секретарю Яну Бучинскому. Встречающие пали ниц, разразившись криками:

   — Дай Бог тебе здоровья!

Их поддержали москвичи, облепившие стены Скородома и ворота.

Приподнявшись на стременах и подняв вверх правую руку, царевич ответил:

   — Дай Бог вам тоже здоровья и благополучия! Встаньте и молитесь за меня!

У моста через Москву-реку Димитрий, видимо до конца не доверявший бывшему царскому воинству, приказал ему остаться в стрелецкой слободе, а сам с верными ему поляками и казаками перебрался на левый берег. Едва его конь миновал крепостную стену Китай-города, как внезапно налетел шквалистый ветер, поднявший тучи песка. Народ, встречавший царевича на Красной площади, повалился ниц, вопя:

   — Господи, помилуй нас, грешных!

Ветер стих так же внезапно, как и налетел. Царевич беспрепятственно достиг Лобного места. Маржере, стоявший со своими солдатами в охранении от моста и до Фроловских ворот, готов был поклясться, что видел в глазах царевича слёзы.

Посадские и торговые люди восторженно бросали вверх шапки. Особняком стояли пышно одетые московские дворяне. С откровенным любопытством оглядывали они царевича, стараясь определить, есть ли сходство с Иваном Грозным. Здесь же находился и Дмитрий Пожарский, только что вернувшийся из Мугреева. Он тоже пристально рассматривал царевича. Даже просторные царские одежды не могли скрыть мощных широких мышц шеи и груди, сильные руки беспокойно теребили поводья. Лицом царевич был смугл, но глаза, как у покойного Ивана, стального цвета и так же беспокойно сверлят окружающих. Родовым для Рюриковичей был и массивный нос, украшенный бородавкой синюшного цвета. Губы полные, чувственные. Бороды нет, только тонкие усики. Лицо подвижное, выразительное. Сейчас оно не скрывало радостного волнения от встречи с Москвой.

Царевич украдкой бросил взгляд вправо, на здание, где когда-то располагалось польское посольство. Отсюда два с лишним года назад он пробирался как тать в ночи, одетый в монашескую рясу... И вот волею судьбы, а главное, своей волей он вернулся сюда царём, нет, даже царём царей, императором!

Сосредоточив всё своё внимание на царевиче, Пожарский не смотрел на всадников, составлявших его свиту. Вдруг он почувствовал чей-то пристальный взгляд. Точно, он — Борька Лыков! В богатой боярской шубе и горлатной шапке, он глядел на Дмитрия презрительно-высокомерно, казалось, говоря: «Как ты был в захудалых стольниках, так и остался, несмотря на ратные отличия, а я уже — в боярах, отмечен близостью к трону!». Пожарский нахмурился и отвёл глаза.