Пусть умрет

      - Угощайтесь на здоровьичко, Матвей Петрович, приятного вам аппетита!

      - «И где он их только набирает? Определенно на Киевском!», – подумал Матвей Петрович то ли с осуждением, то ли с завистью.

      Ему вдруг до одурения захотелось хлопнуть по откляченной по-лошадиному Милкиной заднице.

      Прошло полчаса. Матвей Петрович окончательно перестал быть похожим на кинорежисссера, в образе которого внедрился в наше повествование.

      Во-первых, помятость увеличилась изрядно; во-вторых, по какой-то причине нервничал все больше и больше, что характерно не для режиссеров, а наоборот – для тех, кто их окружает. Сильно потел – даже пиджак скинул. Тот, кто видел его всего двенадцать часов назад, ни за что бы не поверил, что перед ним тот же самый человек.

      Он успел выпить три стакана чаю к тому времени, когда входная дверь распахнулась, и в комнату энергично вошел мужчина в сопровождении двухметрового верзилы с лицом шестнадцатилетнего отрока.

      Был этот человек кряжист, среднего роста, чуток повыше и помоложе Матвея Петровича; пегие волосы еще не покинули массивной, немного великоватой головы, да и седины накопилось самую малость, а если и была, то на фоне волос не очень-то и заметна; голова на крепкой шее, лицо простоватое, деревенское, не без признаков ума. Глаза водянистые, светлые. Одет в охотничий костюм, хотя оружия при нем не имелось.

      Короче – типичный номенклатурный деятель времен последнего генерального секретаря на охоте. Держался, соответственно, по-хозяйски.

      - Привет, Марлен, – поздоровался первым Матвей Петрович таким тоном, как будто ему только что разрешили обращаться на «ты», а он пока не успел привыкнуть к такому панибратству.

      - Здравствуй, здравствуй, Матвей, – ответил деятель тоном, не предвещающим ничего хорошего, и угрюмо уставился на Матвея Петровича. – Ну, чего молчишь, валяй, рассказывай...

      - О'кей, – начал, было, Матвей Петрович и поперхнулся, наткнувшись на недобрый взгляд.

 Дело в том, что Марлен Марленович Проньин, – а  именно такое имя носил этот человек, – считался идейным борцом за очищение русского языка от скверны иноземного происхождения. Как известно, министр народного просвещения и пропаганды третьего рейха Геббельс хватался за парабеллум, когда слышал слово «культура». Так и у этого человека – при слове «о’кей» рука тянулась к охотничьему ружью, обладающему не меньшей убойной силой. Почему охотничьему? Забегая вперед, поставим читателя в известность: наилюбимейшим занятием господина Проньина, если не считать зарабатывания денег, была охота. Но об этом после...

      – И-извини, Марлен, – испуганно икнул  Матвей Петрович, – я только хотел сказать, что все прошло по плану. Кролики на месте. Через две недели можно забирать. Этот подполковник... ну ты помнишь, о ком я... Обещал уложиться в две недели.

      – Что значит обещал? Ты что, Матвей, не въезжаешь? Я тебя предупредил. Если подведешь, партбилет на стол положишь, – пошутил он, криво усмехаясь.

      Короткое, но понятное: «Имейте в виду – партбилет на стол положите!», было любимой угрозой Марлена Марленовича Проньина в те времена, когда он, выражаясь спортивным языком, взял промежуточную высоту в партийной иерархии – получил назначение на место первого секретаря одного из столичных райкомов.

      А ведь всего за несколько лет до этого события дверь кабинета зама по идеологии, в котором хозяйничал Матвей Петрович, робко отворил прыщавый, крепко сбитый салага с непримечательной фамилией Пронькин.

      Салагу отличали от среднестатистического гражданина, пожалуй, только идеологически выдержанные имя и отчество. Родитель Пронькина Марлен Аристархович Пронькин, потомственный рабочий, дослужившийся до должности мастера участка, коммунист, всю жизнь переживал по поводу своего архаичного отчества и отыгрался-таки на сыне, возведя в квадрат свое идеальное, если глянуть с высоты пролетарского сознания, имя.

      «Даже фамилия, и та уменьшительно-козлиная», – пренебрежительно подумал о Пронькине Матвей Петрович.

      Тут ему, согласно закону ассоциативного мышления, вспомнились детство и деревня, куда на лето его вывозили родители; вспомнилась соседская коза Проня, названная мужским именем по недоразумению – хозяин не разглядел пол новорожденной по причине пребывания в трудновменяемом состоянии. Однажды Проня, или просто Пронька, боднула Матвея Петровича, по тем временам просто Матвейку. С тех незабываемых времен однокоренные с Пронькой слова неизменно соотносились в сознании Матвея Петровича с этими парнокопытными.

      Немало воды утекло с той поры.

      Самая интересная метаморфоза с Пронькиным произошла, когда он перескочил на следующий уровень – в секретари, значит. Дело в том, что из отдела Матвея Петровича ушел Марлен Пронькин, а вот в кресло секретаря райкома уселся товарищ Марлен Марленович Проньин.

      С виду тот же самый, но не во всем. Букву из фамилии потерял. Причем правильную букву. Судите сами: Пронькин и Проньин. Чувствуете разницу?

 Эта буква «к», эта маленькая буковка, совершенно безобидная в других словах, попав в последний слог фамилии предков уважаемого Марлена Марленовича, была постоянным источником раздражения для молодого человека. Внедрилась, мерзкая, в самое неподходящее место, растолкав придающий окрас невинности и внушающий доверие мягкий знак и объединяющую букву «и», превратив родовое имя в посмешище.

 Примитивная, плебейская, пренебрежительная, в лучшем случае деревенская, получилась из-за этой проклятой буковки фамилия Марлена Марленовича. Ну в самом деле, кто сейчас будет серьезно относиться к человеку с такой фамилией!

      «Пронька!» – дразнили его во дворе и в школе сверстники... А кто не страдал от детской жестокости?!

      «Этот, как его, с колхозной фамилией»,  – на более поздних стадиях эволюции отзывалось о нем за глаза начальство. Действительно, на селе еще как-то прокатило бы. Но не в городе!

      Задумался Марлен Марленович над этой несправедливостью, допущенной судьбой по отношению к нему, и решил поправить то, что человек обычно не выбирает, а получает в наследство вместе с хромосомным набором. «Вон, люди даже пол, и тот меняют. Исправляют ошибку природы, а я всего-то – фамилию», – подумал тогда предприимчивый Пронькин.

      Сказано – сделано! И как удачно все придумалось: выпала зловредная буква, суффикс недоношенный, и превратила фамилию в нормальную.

 Проньин! Любой найдет в этом слове что пожелает: и русскость, и легкий налет аристократизма, а если в обществе иностранцев поиграться с ударением, примерив его ко второму слогу, то можно уловить эмигрантский дух той, первой, по общепринятому мнению, благородной волны.

      Месье Проньин! Звучит? Ну не спорьте – звучит, звучит!

      Нам же, осведомленным несколько лучше других о его генеалогическом древе, будет все же сподручнее в дальнейшем называть его, если так можно выразиться, по девичьей фамилии Пронькин.

      В общем, с помощью или без помощи этой замены – сейчас сказать невозможно, да не столь уж и важно, – но испытал в своей жизни Марлен Марленович все прелести взлетов. И что интересно: необычайно везучий был человек – не доводилось ему испытать горечь поражения. По крайней мере, до сего дня.

      Философски настроенного человека это обстоятельство насторожило бы изрядно, ведь отпущенное людям количество везения, скорее всего, не бесконечно и когда-нибудь, увы, бывает исчерпано.

      А господин Корунд (такую редкую фамилию носил наш Матвей Петрович) так и не смог привыкнуть к новому звучанию фамилии своего теперешнего хозяина и продолжал величать его по-старому, правда, на всякий случай – про себя.

      «Как интересно устроена жизнь, – сидя перед бывшим подчиненным, полемизировал сам с собой измочаленный в дороге Матвей Петрович, – вот я, образованный человек... и, заметьте, не вэ-пэ-ша закончил или еще какую-то сомнительную академию, какую сейчас можно за десять баксов за пару дней зарегистрировать. Самый настоящий государственный институт! И фамилия у меня по твердости вторая после алмаза.  Несмотря на это, всю жизнь на вторых ролях горбатился. А Марлен? Расселся, как хозяин, и стращает. Но самое отвратительное – я его боюсь. И раньше тоже боялся. Как он в «первые» пролез, так я и начал его бояться – он же, не задумываясь, по трупам... Ей-богу. Стольких хороших людей... Боюсь, боюсь! Перед собой-то – что хитрить. Вот и пот уже выступил, руки трясутся. Раньше за партбилет боялся, невыездным стать боялся, а сейчас... капусту такую рублю. Жалко потерять-то. Да что там капуста! Кое-что посерьезней потерять можно. Не дай бог в немилость попасть – кастрирует запросто. Потому миллионами и ворочает. Но поздно, Матвей, поздно. Влип ты не на шутку! – забилась, затрепыхалась в черепной коробке, как птица в клетке, пораженческая мысль. – Добром это не кончится. Но кто ж мог знать? Начиналось все прилично, с охоты. Потом собачьи бои. Зрелище не для слабонервных. А потом... потом это! Страшный, страшный человек, Марлен Марленович!..»