Заговор князей

От всего этого на душе Ивана накопилась странная тоскливая тяжесть, и он решил поговорить с Федором, для чего нарочно с утра расспросил его о намерениях на день, потом следил, как все складывается и, наконец, улучив минуту после обеда, когда Федор был один в Бронной зале, явился к нему.

— Рад тебя видеть, дорогой братец! — Как всегда бодро и весело воскликнул Федор при виде длинного и худого лица Ивана, на котором сквозь вялую улыбку проступали печаль и уныние. — Ты чего это так пригорюнился?

— Ах, Феденька, не спрашивай, что-то в последнее время меня одолевают невеселые мысли…

Федор вскочил с места, бросился навстречу брату и попытался обнять его за плечо, что было нелегко, потому что Иван был намного выше ростом.

— А давай-ка, мы их возьмем, да и развеем по ветру, а? Давай, вместо них наберем полную голову веселых, а? Ну-ка, быстро выкладывай, что тебя гложет!

— Понимаешь, Феденька, я немного беспокоюсь… Мы с тобой давно уже не говорили о… ну… — Ольшанский оглянулся и понизил голос, — о наших делах.

— Ах, вот оно что! Спешу тебя обрадовать, Иван! Наши дела идут превосходно. Нет, ну не то, чтобы превосходно, но, в общем — хорошо. То есть, я хочу сказать — нормально. Я тебе сейчас все объясню. Видишь ли, мы должны запастись терпением. Король совсем недавно вернулся в Литву, и сейм обрушил на него массу всяких дел. Мне кажется, политика нашего княжества как внешняя, так и внутренняя окончательно еще не определилась. Надо месяц-другой выждать. Посмотрим, как король будет относиться к православным вельможам — к тебе, ко мне, к Олельковичу… И если что-нибудь будет не так — начнем действовать!

— А как? Как мы будем действовать? В прошлый раз ты что-то говорил о Москве…

— Это синица в кулаке, Иван! Она у нас всегда есть и никуда не улетит! Послушай меня, брат, ни о чем не тревожься… Всему свое время! А пока — веселись, развлекайся! О! Хочешь, давай совершим небольшое путешествие?

— С тобой? — обрадовался Ольшанский.

— Со мной и не только! Я намерен совершить прогулку в Кобрин.

— В Кобрин?

— Ну да! Надо же проводить нашу старую тетушку и Анну домой, чтобы вдруг с ними еще чего-нибудь не приключилось! Они будто бы везут какие-то ценности! Я, конечно, возьму своих придворных и с десяток вооруженных людей для охраны, но такой доблестный воин, как ты, стал бы украшением нашей компании! Тетушка и Анна очень тебя любят!

— Нет, Феденька, спасибо, — огорченно опустил голову Иван. — Я понимаю, ты влюблен, да и как можно не влюбиться в такую красавицу… Тебе сейчас не до меня…

— Дорогой брат, признаюсь тебе — я действительно влюблен и у меня по отношению к Анне очень серьезные намерения… Но об этом пока никто кроме тебя не знает. Понимаешь, я не хочу, чтобы сейчас, когда она получила это наследство… У меня есть надежда, что она со временем меня полюбит, по крайней мере, я сделаю все для этого, и тогда… Только тогда я предложу ей руку и сердце и скажу, что мне не нужен ее… Что мне не нужно ничего, кроме ее любви!

— Да-да, я все понимаю! Конечно, поезжай — нельзя же их оставлять одних — дорога не близкая… А я… Я, пожалуй, вернусь в Ольшаны и буду там ждать от тебя весточки… А ты уж меня не забывай, Феденька, ладно?

— Ну что ты! — обнял брата Федор. — Ты же знаешь, как я тебя люблю и ценю! Вот мои планы: из Кобрина я поеду в Вильно — давно там не был, — узнаю все новости, быть может, даже испрошу аудиенцию у его величества и если мне удастся побеседовать с королем, думаю, все окончательно прояснится — я имею в виду планы и замыслы, о которых мы говорили. Я немедленно сообщу тебе, мы снова встретимся и все обсудим!

— Хорошо, Феденька, я буду ждать! Береги себя!

— Ты тоже! И умоляю тебя Иван — не ищи в пути никаких приключений, слышишь?

— Феденька, — виновато сказал князь Ольшанский, — клянусь тебе, я никогда их не ищу! Это они меня почему-то всегда находят!

… Спустя два дня из ворот замка Горваль ровно в полдень под хриплое механическое кукарекание железных петушков на флюгерах высоких башенных шпилей, под звон бубенчиков на ярко разукрашенных санях, под веселое завывание дудок и грохот бубнов уже давно гостящих в замке бродячих музыкантов, из ворот замка Горваль вытекла пестрая разноцветная река, состоящая из санных, конных и пеших его обитателей.

Пешие в основном были провожающие хозяев слуги, воины охраны, да горвальские боброловы, пришедшие поглазеть на красочное зрелище, а санные и конные отъезжающие, миновав подъемный мост над рвом, разделились на три неравные группы и стали медленно разъезжаться в разные стороны.

Князь Иван Ольшанский с воинами, оруженосцем — все верхом — и простуженный старик Иона в теплой санной кибитке, весь укутанный шкурами, двинулись на север, направляясь в сторону своих Ольшан.

Самая большая группа, в которую входили пять саней и кибиток в сопровождении вооруженной охраны — князь Федор Бельский, княгиня Ульяна и княжна Анна Кобринские — свернули на запад, взяв направление к польской границе недалеко от которой и лежало кобринское княжество.

И, наконец, самая малочисленная, но самая шумная и веселая группа бродячих музыкантов-лицедеев, радуясь удаче и восхваляя щедрость князя Федора, в сопровождении местных жителей двинулась прямо в деревню Горваль, где намеревалась задержаться еще на пару дней, чтобы позабавить горвальских боброловов своим озорным искусством и весело потратить княжеские золотые в единственном кабачке этого бобрового царства.

В то время, когда веселая и шумная толпа заполнила неширокую центральную площадь, с противоположной стороны в деревню въехал одинокий всадник. Он был одет в теплый костюм из самого лучшего и дорогого сорта бобрового меха, а голову его полностью покрывал такой же меховой капюшон.

Добравшись до центральной площади всадник въехал в толпу веселых артистов и стал пробираться сквозь нее, время от времени стегая коня нагайкой. Лицедеи-музыканты по своей обычной привычке стали весело приставать к проезжему, громко дудеть в дудки, бить в бубны и корчить ему веселые рожи, но чем больше они пытались развеселить всадника, тем больше он раздражался, пока, наконец, выведенный из терпения, яростно размахнулся нагайкой и веселый мальчишка в шутовском колпаке вскрикнул от боли, и покатился по снегу, хватаясь руками за рассеченное до крови лицо.

От резкого удара нагайкой капюшон откинулся с головы всадника, и тогда все увидели, что это молодая девушка.

Местные жители мгновенно узнали ее, расступились, срывая с головы шапки и кланяясь.

Они растолкали удивленных артистов, освобождая проезд, и Марья, ни на кого не глядя, пустилась в галоп, быстро исчезнув за поворотом.

Она миновала еще несколько уличек, выехала на окраину и направилась к родному дому, одиноко стоявшему вдали у самого леса.

Прорубленная когда-то в этом лесу широкая просека до самого горизонта уже начала зарастать молодыми елочками.

А на широкой лавке у ворот, в шубе из такого же, как у дочери, дорогого бобрового меха сидел и, пожевывая свою вечную травинку, глядел куда-то в самый конец просеки, королевский бобровник Никифор Любич.

… — Как я рад тебя видеть, доченька, — Никифор ласково обнял дочь, когда они вошли в горницу. — Ты прекрасно выглядишь, моя красавица!

— Неправда, батюшка, я выгляжу ужасно и чувствую себя отвратительно, я изменилась, я стала другой — какой-то чужой сама себе — только что на площади я изо всех сил ударила какого-то мальчишку — бродячего лицедея, который хотел рассмешить меня, не зная, что мне не до смеха!

— Доченька, — успокоительно обнимая, гладил ее по спине Никифор, — Послушай меня… Все пройдет, все минует, все перетерпится и забудется… Вот увидишь!

— Отец, скажи мне честно, — утирая выступившие слезы, спросила Марья, — ты умышленно отправил меня за сто верст к этой волошанке, чтобы я уехала подальше от Федора и отвлеклась?

— Нет, ты же знаешь, — моя цель была совсем иной: тебе необходимо научится языку твоей матери, хотя бы в начальной степени, но я знаю — ты способная — ты учишься быстро. Это я совершенно бездарен в языках — я сражался в Валахии, познакомился там с Маричкой, потом прожил с ней семь счастливых лет, но так и не научился волошскому языку, кроме четырех слов: «Здравствуй, прощай, защищайся, выпьем!»