Мальтийская цепь

– Пиши! – проговорил Зубов и начал диктовать: – «Орден Мальтийский есть орден католический, и посему»… или нет, «понеже…». – Зубов подошел к окну, побарабанил пальцами и, быстро обернувшись к секретарю, проговорил: – Нет, не так. . Начни снова!

Грибовский спокойно и послушно отложил начатый лист в сторону и взял чистый.

Зубов опять принялся диктовать.

Уже третий день сочиняли они все то же самое. С самого происшествия у театра при разъезде Зубов потерял аппетит и сон. Он все силился выдумать какую-нибудь такую бумагу, при помощи которой сразу можно было бы кончить с графом Литтою, но какая должна быть эта бумага, он не знал. Он то начинал составлять длинную записку о вреде Мальтийского ордена вообще, то старался выставить Литту как католика и вредного человека в частности. Но помимо того, что ему было трудно совладеть со стилем, все это выходило очень бессознательно и слабо: ни доводов, ни улик никаких не было. Зубов сердился, заставлял Грибовского двадцать раз начинать то же самое. Они испортили целую кипу бумаги, но из этого еще ничего не выходило. Так третий вечер уже ходил Зубов, диктуя, по кабинету. Он непременно «сам» хотел составить эту бумагу.

«А по силе законов российских, – диктовал он, – толиковое распространение безверия и схизмы»…

Часы пробили половину восьмого. Грибовский, которому давно надоела вся эта история, поднял голову и с некоторым удовольствием взглянул на часы.

– Осмелюсь доложить, ваша светлость, что уже половина восьмого, – проговорил он. – Сегодня эрмитажное собрание назначено.

Зубов поморщился, как будто ему не было дела до этого собрания.

– Может быть, – продолжал Грибовский, – ваша светлость, вы поручите мне составить бумагу?

Он понимал, что это будет ему гораздо спокойнее. Зубов подумал с минуту и наконец сказал:

– Хорошо… попробуй… напиши… я посмотрю. А мне в самом деле пора в Эрмитаж.

Грибовский торопливо собрал со стола бумаги и с облегченным вздохом поспешил уйти, прислав вместо себя камердинеров князя, которые стали одевать последнего к вечеру.

Зубов долго возился со своим туалетом, так что, когда появился в Эрмитаже, там почти все приглашенные были в сборе.

На эрмитажных собраниях всякий этикет забывался – все приезжали, когда хотели, и делали, что кому вздумается.

Зубов, войдя, увидел, что государыня играла уже в карты с Нарышкиным и Пассеком. Его не подождали. Однако князь сделал вид, что вполне примиряется с этим, и беззаботно, стараясь казаться очень в духе, здоровался с сгибавшимися пред ним со всех сторон придворными и поклонился дамам, между которыми в числе приглашенных была Скавронская. Сестра последней постоянно бывала приглашаема на эрмитажные собрания. Зубов сел у карточного стола и начал следить за игрою.

Вдруг его словно толкнул кто, и он почти непроизвольно взглянул на дверь. На пороге появился граф Литта.

«Уж это чересчур», – мелькнуло у Зубова, и он в первый раз вместе со злобою к этому человеку, которого уже считал соперником, почувствовал робость пред ним и страх за свое собственное положение.

В самом деле, Литта, казалось, начинал пользоваться заметными милостями императрицы. Он был приглашен сегодня в Эрмитаж и, разумеется, приехал потому, что отказаться от этого приглашения было бы дерзостью.

Зубов видел, как он вошел, как приблизился своею смелою, видною походкой к государыне и как она поздоровалась с ним.

– А вы чуть не опоздали, граф, – проговорила она, – еще немного – и было бы поздно… А! Вот видите! – добавила она и прислушалась.

Где-то в одной из дальних комнат раздался фальшивый звук скрипки.

Все переглянулись, не зная, что это значит.

Звук повторился еще раз.

Тогда государыня встала, положила карты и направилась к дверям, сделав знак следовать всем за собою.

Прошли несколько комнат. В крайней из них оказалось направо и налево по двери. Императрица приказала дамам идти в одну дверь, а кавалерам – в другую. Разделившись таким образом, гости нашли в смежных комнатах целый выбор готовых маскарадных костюмов. Это было сделано совершенным сюрпризом. Все должны были нарядиться и надеть маски.

Литта волей-неволей должен был подчиниться и надел на себя домино, не желая возиться с другим каким-нибудь нарядом.

Одетые маски выходили в зал, где уже играла музыка и составлялся импровизированный костюмированный бал.

Литта тоже вошел в своем домино, когда зал был почти уже полон.

Войдя сегодня в Эрмитаж и приближаясь к государыне, чтобы поздороваться с нею, он сейчас же заметил Скавронскую. Она сидела у окна, молчаливая и грустная. В ней не было уже того оживления, которым светилась она в театре. Она тоже видела, как он вошел, и губы ее слегка задрожали, но выражение глаз, с которым она посмотрела на него, Литта не мог забыть теперь. В них были и упрек, и презрение, и страдание, и жалоба, и мольба.

Свойственную всякому человеку способность догадки можно развить – посредством известного упражнения – в прямое понимание без слов чужих мыслей; Литта давно достиг этого. Но теперь он и без всякого понимания мыслей сразу почувствовал, отчего Скавронская смотрела так на него.

Он отлично понял: она говорила этим взглядом, что знает, зачем он сегодня в Эрмитаже, знает, что не для нее он здесь и что это ей невыносимо мучительно и она никогда не простит ему этого. И он хотел сказать ей, что это неправда и что он любит ее.

Остановившись у двери, он теперь испытующе следил из-под своей жаркой и душной маски глазами за мелькавшими пред ним феями и пейзанками, стараясь разглядеть, которая из них была Скавронская.

Зачем он это делал – он не мог дать себе отчет. Но и в Эрмитаж он приехал, опять обманув себя, что надеялся увидеть ее в последний раз.

Кто-то бесцеремонно просунул руку ему под руку сзади. Он обернулся; рядом с ним было красное домино. Литта невольно сделал движение отдернуть руку. Но домино не выпустило ее.

– Пойдем! – проговорил из-под красной маски чей-то измененный голос, настойчиво, почти приказывая…

«Неужели это она?» – мелькнуло у Литты, но он сейчас же отогнал эту сумасшедшую, как ему казалось, мысль.

– Пойдем! – повторило домино еще настойчивее. И Литта пошел.

– За кого ты меня принимаешь, маска? – спросил он.

– Граф Литта… Я никогда не ошибаюсь, – прошептала маска. – На плече у вас приколота розовая кокарда.

Литта посмотрел и тут только заметил, что на его домино действительно была кокарда.

– Что ж это значит? – спросил он.

Ему не ответили.

Они прошли пустую гостиную, потом другую, попали каким-то образом в не доконченную еще отделкой, нетопленную комнату со стенами, не вполне увешанными картинами, часть которых лежала на полу в раскупоренных ящиках, с торчащею по углам соломою, потом очутились в проходном коридоре.

Все это произошло очень быстро. Литту тянули почти насильно.

Сделав по каменным плитам коридора несколько шагов, они вошли в затянутую ковром глухую комнату. Здесь на столах и на мебели в беспорядке были разбросаны куски материи, тюль, части костюмов, ножницы и нитки.

– Теперь вы – мой! – проговорило домино, запирая дверь на ключ.

Литта теперь только решил, что все это ему очень не нравилось. И что это за домино и кто она такая?

– Узнаете меня? – спросила его спутница, снимая маску.

Это была баронесса Канних.

– Баронесса!.. Вы каким образом здесь? – удивился Литта, причем тоже снял маску.

– Каким образом здесь? – передразнила Канних. – Очень просто, а вместе с тем с большими затруднениями. От моей портнихи я узнала, что ей заказаны костюмы для нынешнего вечера, и явилась сюда в качестве ее помощницы. Меня пропустили. И когда большинство дам было уже одето, я надела домино, вышла в зал и смешалась с гостями. А кокарду вам пришпилил камер-лакей, муж моей портнихи. Что это мне все стоило – не ваше, разумеется, дело.

Все эти истории, стачки с портнихами и лакеями были очень не по душе Литте, и он почти грубо спросил, опускаясь на стул: