Мальтийская цепь

– Не ожидали встретить меня здесь, граф? – спросил Грубер на отличном итальянском языке.

Он одинаково свободно владел языками немецким, латинским, английским, французским, русским и итальянским.

Литта отступил назад и с невольным удивлением произнес:

– Нет, не ждал!..

– Ну вот видите! – улыбаясь, сказал Грубер. – Присядемте, однако, время дорого. Я давно желал поговорить с вами наедине, а между тем так случалось, что это было затруднительно. Друг к другу нам ехать тоже было как-то неловко, кому первому? Не так ли? Лучше всего здесь, на нейтральной почве… Правда ведь? – и, говоря это, Грубер садился и придвигал табурет Литте.

Граф присел к столу боком, как будто хотел встать сейчас.

– Прежде чем вы скажете мне что-нибудь, – остановил он иезуита, слегка прикасаясь рукою к его руке, – прошу вас об одном – та записка, по которой я вызван сюда, написана вами?

– Да, мною, – кивнул головой Грубер.

– Подпись, которая стоит под нею, взята вами случайно или вы имели какое-нибудь основание подписаться так?

Грубер медленным и долгим взглядом посмотрел прямо в глаза Литте и, поджав свои тонкие, бескровные губы, ответил:

– Совершенно случайно!..

Граф не поверил ему, но решил, что во что бы то ни стало будет знать истину.

XI. Ad majorem Dei gloria [17]

– Я не сомневаюсь, – начал Грубер, близко пригибаясь к Литте и засматривая ему в лицо, – что вы, как мальтийский рыцарь, есть и всегда будете верным сыном католической Церкви.

– Я тоже не сомневаюсь в этом, – проговорил Литта, – я всегда останусь в той религии, которую исповедую, в которой родился и которой служу как член ее воинствующего ордена.

– Аминь! – подтвердил иезуит. – Об этом и говорить нечего. Но мы с вами находимся теперь в чужой стране, окруженные темными людьми, на пользу которых готовы поработать, – так? Не лучше ли нам действовать сообща, граф?

– Наша деятельность слишком различна, – возразил Литта, – я не знаю, на чем же мы можем сойтись…

– Как различна? – перебил Грубер. – Наш орден действует для вящей славы Божией – ad majorem Dei gloria; неужели вы не готовы служить этой цели?.. Позвольте! – остановил он Литту, видя, что тот хочет перебить его. – Вы, конечно, знаете, что большинство ваших братьев по Мальтийскому ордену уже давно вступило в общество Иисуса… Отчего вам не примкнуть к ним?

Литта ответил не скоро.

– Святой отец, – проговорил он, как бы вдруг решившись высказаться, – насколько я слышал, иезуиты очень искусны в диалектике, но, простите меня, я буду говорить прямо, – не умею я идти окольными путями: мне не по сердцу многое в уставе вашего ордена…

Грубер нисколько не смутился этими жесткими словами.

– Что же не по сердцу вам, сын мой? – мягко, ласково и вместе с тем почти наивно спросил он.

Литта решил пойти совсем напрямик.

– Прежде всего «perinde ас cadaver», – продолжал он, – то есть «будь таким, как труп, уничтожь свою волю, чтобы подчиниться старшим»…

– Что же здесь дурного? – спросил патер.

– Нельзя допустить уничтожение свободной воли в человеке! Ведь все могущество, вся сила ордена, которому я служу, именно основаны на этой свободной воле.

– Мы не станем вдаваться в определение понятия воли, – перебил Грубер, – то правило, о котором вы говорите, необходимо лишь для тех лиц братства Иисуса, которые поступают в него как духовные члены; вы же останетесь рыцарем ордена Мальты, и для вас не необходимо это правило.

– Но все-таки оно есть! – настаивал Литта.

– Это как кому дано понимать: кто захочет уничтожить в себе волю, тому благо; это касается нас, но дурного в том нет ничего.

– Затем правило «reservatio mentalis» [18], – сказал Литта. – Ему впервые в жизни приходилось еще вести такую беседу с иезуитом о вещах, близко касающихся братства, и это интересовало его. – По этому правилу, насколько я знаю, можно сделать все, лишь бы мысленно найти себе оправдание, причем в крайнем случае можно даже просто считать таким оправданием слова «ad majorem Dei gloria».

– Это правдоподобно, – подтвердил иезуит.

– Но ведь это же ужасно! Ведь этак можно допустить все – и убийство, и всякое преступление.

– Но если цель благая? – воскликнул Грубер. – Разве для такой цели нельзя допустить зло, которое вознаградится потом добром?

– Цель оправдывает средства! – перебил Литта. – Это ужаснее всего. Неужели правда, что братья-иезуиты держатся этого правила?

– Правда, сын мой, правда, и тут нет ничего ужасного. – Грубер встал со своего места и выпрямился во весь рост. Глаза его блестели, ноздри слегка расширились. – Как? – заговорил он. – Вы порицаете эти правила, находите их дурными? А между тем смотрите, сколько блага сделали они, смотрите, какое могущество приобрело наше братство при помощи их! А где то зло, о котором вы говорите? Вы видели его?.. Нет, вы видели наши школы, вы знаете о наших трудах на пользу науки, вы слышали нашу проповедь. Разве это – зло?

Литта тоже встал и твердо произнес:

– Если в ваших школах преподают и в проповедях распространяют правила, которые вы защищаете теперь, то да, это – зло!

Но Грубер, казалось, не слушал его.

– Я вам говорю о том могуществе, которое имеет наш орден везде, – почти кричал он теперь, – весь земной шар в нашей власти, нет государя сильнее нас, и нет человеческого могущества больше нашего. Меня с вами столкнула судьба в России, соединимтесь же здесь, и я вам обещаю такое могущество, о каком вы и не мечтали никогда.

– Мне его не нужно, – тихо проговорил Литта и сделал шаг к двери.

Ему давно было уже не по себе. Несмотря на красноречие патера, он не мог сочувствовать ему. В этой комнате с тесными стенами было как-то тесно, душно, и от этого разговора Литта чувствовал, словно голову его сковывают железными обручами. Он сделал шаг к двери, забыв уже обо всем – и о подписи на записке, лишь бы уйти поскорее.

Грубер не выказал ни малейшего движения удержать его. Он стоял со скрещенными на груди руками, освещенный сверху светом лампы, и своими быстрыми карими глазами следил за движением Литты. Наконец он снова произнес:

– Граф, я обещаю вам могущество, силу, все, чего вы только пожелаете.

Литта, сморщив лицо, направился к двери.

– Граф, подпись на записке не была случайная! – вдруг произнес Грубер, и Литта, вздрогнув всем телом, вернулся и снова подошел к столу.

Кулаки его нервно сжались, грудь тяжело стала дышать, он не мог уже выговорить ни слова и только глазами и всем движением головы спрашивал объяснения.

Иезуит, сжав губы, не то улыбался, не то кусал их.

– Говорите же… ради Бога, – с трудом произнес Литта, опираясь на стол.

– Да что же говорить? – пожал плечами патер. – Чего вы волнуетесь так? Вы думаете, я даром вам говорил о могуществе нашего братства? – покачал головою Грубер. – Неужели вы думаете, что мы не знаем о вас ничего? Неужели вы думаете, что нам неизвестно то, что происходило в Неаполе? Разве я не вижу теперь, что вы до сих пор любите графиню Скавронскую?

Литта ничего не ответил, а только как-то непроизвольно махнул рукою возле лица и закрыл глаза. Выждав немного, Грубер опять заговорил:

– Вот видите ли… и вы не можете сказать, что это – неправда.

И в этих словах послышались другие слова, которые значили: «Вот видите, вы в моих руках теперь».

Литта сделал невероятное, почти нечеловеческое усилие и, совладав-таки с собою, проговорил:

– Ну что ж из этого? Люблю ли я или нет – это касается меня.

– Да! – протянул патер. – Но графиня, вероятно, скоро вернется в Петербург.

– Как в Петербург? Зачем в Петербург?! – воскликнул Литта, не помня уже себя.

– Я знаю, что она уже давно в дороге сюда… как только схоронила мужа.

– Схоронила мужа! – повторил Литта машинально, по инерции слова Грубера.