Клокотала Украина (с иллюстрациями)

Верига, с опущенными плечами, с посеревшими, впалыми щеками, сгорбившийся за ночь, вышел к воротам. За ним, как тень, плелась Христя. Люди остановились и молча потупились. Впереди стоял Гаврило, подстриженный под горшок. Он снял шапку и низко поклонился, коснувшись ею земли. За ним низко склонили головы и остальные.

— Прости нас, коли чем провинились перед тобою. И ты, Христя!

— Бог простит! — поспешила отдать поклон Христя.

— А гречка? — спросил Верига, глядя на людей бессмысленными, погасшими глазами.

Кое-кто покачал головой.

— Прощай, Гнат, да не поминай лихом, может иной раз косо и посмотрели, так ведь жизнь прожить — не поле перейти. А теперь в далекий путь тронулись, просим тебя как отца благословить нас.

Верига перекрестил их сложенными щепотью перстами, будто зерно сажал в борозду.

— Ну что ж, прощайте, люди! Мне уж ничего не надо, а вам дай бог счастливой доли, где бы вы ни пристали. Чтоб всякая тварь у вас плодилась, чтоб дети счастливы были, к чужой вере не склонялись, воле не изменяли и свой край не забывали. И меня простите, коли в чем виноват перед вами.

Все ответили вместе:

— Бог простит!

— Поклонитесь еще земле нашей родимой, возьмите по щепотке, она, как мать, охранит в беде. И с хутором попрощайтесь.

Бабы в толпе всхлипывали, мужчины начали шмыгать носом. Все двинулись к возам.

Хлопцы верхом на конях — а впереди них Семен и Кондрат — тоже подъехали к Вериге, сняли шапки и низко поклонились.

— Прощайте, дядько Гнат. Мы на Сечь уходим! — Повернули коней и поскакали вслед обозу.

На востоке занималась заря, серебром заблестела степь от росы, но возов на ней уже не было видно. Верига, опустив голову, все еще стоял у ворот. Христя прижалась к столбу. Подошли Мусий с Гордием и молча присели возле Вериги на корточках...

II

Христя никуда не ушла с хутора Пятигоры, хотя Верига и велел ей бежать вместе с остальными. Ее связывало с Веригой горе, которое она носила в сердце почти двадцать лет. Ярину она вынянчила с младенчества и полюбила, как родное дитя, хотя любовь эта никогда не могла заслонить ее материнской любви к сыну. Его отца засекли насмерть гайдуки корсунского подстаросты за потравленный хлеб, и Христя осталась одна с маленьким Касьяном. Напуганный отцовской смертью, хлопчик стал заикаться, особенно трудно давалось ему слово «тато». Всегда он у Христи перед глазами как живой: продолговатое личико, голубые глазенки, и на голове волосики — чистый лен. Вылитый отец.

Однажды, когда панский дозорец приказал селянам выходить на панщину, Христя заперла хату, а Касьяну велела играть во дворе и поросенка покормить. Для сына положила на завалинку краюшку хлеба и пучок зеленого луку, сама пошла с серпом в поле, за две мили от Стеблева. Жали панское жито, погода стояла хорошая, от речки Роси приятно тянуло прохладой, над полем звенели на все голоса косы, шоркали серпы. Между тем люди были хмуры и молчаливы. Какое-то беспокойство давило и Христю. Еще как уходила из дому, споткнулась на пороге, и с той поры точно камень лег ей на сердце. Захватит пригоршню стеблей, а кажется ей — не жито, а теплая ручка сына; подрежет серпом солому, а в сердце что-то как иголкой кольнет. Дважды полоснул плетью по спине лановой: «Чего отстаешь, чего копаешься?» Впереди жала Оришка, красивая и гибкая, как тополь, снопы точно сами падали к ее ногам. А Христю словно кто заворожил — возьмет пук теплой соломы и улыбается ей, как живой.

Расправила натруженную спину, глянула на солнце, оно было уже над головой. Скоро ударят на обед. Христя решила: пускай будет голодная, но непременно сбегает домой взглянуть на ребенка. Вдруг Оришка испуганно вскрикнула и отскочила от полосы. Христя подняла глаза — из жита выползла змея толщиной со скалку и быстро двинулась через покосы в сторону хутора. За первой извивалась вторая. Христя оглянулась вокруг, в жите что-то зашуршало, и прямо ей под ноги выскочил заяц. Он тоже поскакал в сторону хутора.

Оришка уже опомнилась от испуга, улыбнулась.

— Будто их кто гонит, улепетывают как!..

Христя тоже улыбнулась. Беляк на минуту присел, забавно выставил уши и дернул дальше, но в это время один из косарей громко затюкал.

— Ты на зайца? — спросил кто-то.

— Да нет, волк, да еще какой!

— А мне чуть не под косу сайгак выскочил!

Тютюканье и выкрики послышались и в других концах поля.

— Сколько этого зверья! Но то диво, что все бегут в одну сторону!

Среди косарей был пожилой казак, звали его Приблуда. После очередной ординации он не попал в реестр, и теперь его гоняли на панщину, как и всех посполитых. Приблуда тоже увидел в жите желтую зверюшку, напуганную людскими голосами, звоном кос. Таких в этих краях не водилось: она прибежала, должно быть, откуда-то из степи, и казак от этой мысли застыл на месте. Надсмотрщик уже замахнулся на него плетью: задние на пятки наступают! Но казак властно поднял руку и стал прислушиваться.

— Давай заступ!

Надсмотрщик опустил плеть: от казацких слов повеяло какой-то тревогой, она светилась в глазах казака, пристально вглядывавшегося в степь. Когда достали заступ, Приблуда срезал стерню и припал ухом к земле. К Приблуде стали подходить косари: недаром старый казак прислушивается, и звери, верно, чем-то напуганы! Косари стали кругом и уже с нетерпением ожидали, что он скажет. Он предостерегающе поднял палец и еще крепче прижался изукрашенной шрамами щекой к черной заплатке на стерне.

— Тише! Теперь слышу, топочут кони, много копыт... может сто, может тысяча...

Христя первая догадалась о неминуемой беде. Она сорвала с головы белый платок и, размахивая им, что есть силы закричала:

— Татары!

Казак Приблуда поднялся на ноги.

— Может, и татары. На Стеблев идут.

Косари застучали брусками о косы, лановой выстрелил из пистоля, а бабы разом заголосили.

— Ведь услышать могут. Тихо! — крикнул Приблуда. К щеке его прилипли комочки земли, но он даже пот со лба не вытер. — Надо хорониться, пока не увидели душегубы, прячьтесь в траву, она выше, и в ней надежней, чем в жите. А кто на коне — скачи в Стеблев. Народ надо предупредить. Видишь, проворонили где-то караульные или дозора не выставили!

Христя не дослушала казака. Она опрометью кинулась бежать домой, где один оставался Касьянко.

III

Крымские татары чуть не каждый год наведывались в Польшу или в земли московского царя, точно собаки на кухню. Не появлялись крымские — так набегали татары буджакские, которые кочевали в своих кибитках между Днестром и Дунаем. Иногда набеги эти совершались из мести за разорение казаками улусов; без пленных татары никогда не возвращались.

Из года в год займища польской шляхты на Украине уменьшали на Диком поле пастбища, на которых татары пасли свои конские косяки. Речь Посполитая не могла остановить татар своими силами и старалась не раздражать вассалов турецкого султана. И хотя в казне всегда не хватало денег, тем не менее татарам платили дань. Но этой убогой податью нельзя было умилостивить всех мурз. Их манила добыча. Полонянами они торговали, как скотом, и от этого всего больше терпела Украина, граничавшая с татарами.

В тот год перекопский мурза Умерли-ага собрал около четырех тысяч татар, большинство из них было на конях, и еще по паре в запасе имели, по очереди меняя их в пути. Низкорослые лошадки с длинными хвостами и длинными гривами хоть и были неказисты, но легко пробегали без отдыха тридцать верст. Татары в походах тоже не знали у́стали. Они были коренасты, широки в кости, смуглокожи, с узкими щелками глаз и коротким носом на плоском лице. В жару и в холод носили они тулуп и баранью шапку, только мурзы одевались в суконный халат на лисьем или куньем меху. Казалось, надвигается черная туча, когда татары шли всем кошем.

У Христи от одной мысли о неверных стыла кровь в жилах. На ее памяти они уже третий раз доходили до Стеблева. Добравшись до Украины, татары углублялись верст на восемьдесят и дня три отдыхали где-нибудь в глухой балке. Затем головной кош подавался немного назад, где и разбивал лагерь, а боковые отряды кидались вперед на местечки и хутора. Чтоб сбить со следа дозорных, они разъезжались во все четыре стороны. Пробежав верст двенадцать, отряды эти снова делились на равные части и снова разъезжались в разные стороны.