Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

В „Гамбургском счёте“ я не касался творчества Маяковского. Оно разрушило бы мою конструкцию. Это недостаток книги: нельзя обходить трудное.

Писатель должен много знать, менять знания, понимать, что мир изменяется. Иначе будешь осознавать и себя, и мир, как та девушка, которая плакала: мамку за папку выдавали, а меня за чужого мужика.

Античный художник делал идеального человека, подражая натуре. Не так средневековый. Даже если он хорошо знал своего героя, образ создавался абстрактным, неузнаваемым.

„Степь“ Чехова. Люди гибнут оттого, что родина больше их».

Один редактор издательства «Советский писатель», рассказывал Шкловский, отверг его рукопись по той причине, что в ней «много сведений и фактов, которые даже я не знаю».

Шкловский говорил: «Я прожил долгую жизнь только потому, что никогда не читал рецензий на свои книги».

Обсуждались проблемы развития кинокомедии. Одни говорили: нужно усмешнять сценарии. Другие — повышать мастерство режиссёров. Третьи — создавать советских Чарли Чаплинов. Четвёртые — учить зрителя смеяться. Шкловский сказал: «Советской кинокомедии не будет, потому что нельзя одним фильмом рассмешить двадцать инстанций».

В Тбилиси проходила конференция, посвящённая Гегелю. На заключительном заседании выступало много ораторов — местные и приезжие, профессора и академики. И все говорили, какой Гегель великий, сколь значителен его вклад в мировую культуру. В первом ряду сидел пожилой грузин и одобрительно кивал головой. Когда заседание подошло к концу, он встал и сказал: «Вы замечательно отметили моё восьмидесятипятилетие. Такого юбилея у меня ещё не было. Только один маленький поправка: я не Гегель, Гегелия моя фамилия, и я не диалектик, а дегустатор. Остальное правильно. Большое спасибо».

В наше историческое время только провокатор мог открыто и безбоязненно говорить правду. Свободомыслие было профессиональным качеством доносчика, игравшего роль подсадной утки.

Гегель говорил: «Свободный человек совсем не завистлив. Он с радостью принимает великое». В нашем обществе столько зависти, что не нужно быть Моцартом, чтобы на тебя нашёлся десяток Сальери.

Сложился целый пласт языка, вернее янтиязыка — средства человеческого разобщения: «На нас возложено…», «Нам выпала честь…», «Нам предписано…», «Нам поручено…», «Мы выполним и перевыполним…», «Берём на себя повышенные обязательства…» и так далее.

Один поэт хвастался, что его переводили Боря Пастернак, Ося Мандельштам, Саша Межиров…

— А Нюшка тебя не переводила?

— Какая Нюшка?

— Ну Ахматова!

Нейгауз сидел рядом с Шостаковичем на концерте английского пианиста, исполнявшего произведения Шопена. Нейгауз наклонился к Шостаковичу и шепнул:

— Как ужасно играет.

Шостакович согласился:

— Да-да, прекрасно играет!

— Нет, я сказал, что он ужасно играет.

— Да-да, ужасно играет, — поддержал Шостакович.

Таких историй о Шостаковиче рассказывают много. Некоторые объясняют это беспринципностью, другие — уверенностью мастера в том, что слова, сказанные о музыке ничего не значат. Видимо, здесь много и от стеснительности, такта, нежелания огорчать собеседника возражениями.

Два советских скрипача поехали на международный конкурс. Один занял второе место, другой — сто первое. Тот, кто занял второе, убивается:

— Если бы я занял первое место, мне разрешили бы сыграть концерт на скрипке Страдивари!

— Подумаешь, поиграть на чужой скрипке!

— Ты не понимаешь. Для меня поиграть на скрипке Страдивари — всё равно что для тебя пострелять из маузера Дзержинского!

Жена Шаляпина, известная балерина, ехала поздно вечером на извозчике.

Времена были революционные, и извозчик, остановив лошадь, стал приставать к барыне.

Барыня ударила его ногой так, что он перелетел через свою лошадь.

Похожая история была с Майей Плисецкой.

Когда она гастролировала в Америке, один красавец миллионер стал оказывать ей знаки внимания и сообщил прессе, что пользуется взаимностью. Когда на следующий день после того, как газеты сообщили сенсацию, он с букетом роз заехал за Плисецкой в отель, она ударом ноги спустила его с лестницы.

— Мама, Онегин убил Ленского за то, что он плохо пел?

Малый театр — Большой после зарубежных гастролей.

Новые названия картин в Третьяковской галерее: «Боярыню Морозову везут на выборы». «Медведи на лесоповале». «Запорожцы подписываются на заём». «Иван Грозный оказывает сыну первую помощь».

Когда бульдозерами ликвидировали выставку авангардистов, милиционер сказал: «Стрелять вас надо, только патронов жалко».

Брежнев в Третьяковской галерее.

— Это что за картина?

— Это зеркало, Леонид Ильич.

— А, Тарковский — знаю.

Валентин Катаев приехал из Парижа, рассказывал: «Познакомился с Шагалом. Он так и остался евреем из Витебска. Он мне сказал: „Я фантазёр, романтик, но в детстве копировал Левитана и с тех пор его люблю“.»

Хазанов вступает в партию. Его спрашивают:

— Кто такой Брежнев?

— Начальник лагеря.

— Какого лагеря?

— Социалистического.

— Кто такой Подгорный?

— Тот, который вешает.

— Кого вешает?

— Ордена.

— Кто такие большевики?

— Те, кто Ленина живым видели.

— А беспартийные?

— Те, что видели его в гробу.

Социалистический реализм — формалистически-натуралистически-абстракционистское искажение реальности.

Регистан и Михалков названы заслуженными гимнюками Советского Союза.

Говорят, Бабеля арестовали по доносу коллег Якова Эльсберга и Льва Никулина.

Во МХАТ пришёл новый заведующий художественной частью — из комсомольских деятелей — и разослал актёрам приглашение зайти к нему познакомиться. Зашли все кроме Бориса Ливанова. Заведующий литчастью повторил приглашение, но Ливанов не являлся. Как-то они столкнулись в коридоре.

— Товарищ Ливанов, почему вы не заходите в литчасть?

— Художественное целое не может входить в художественную часть.

В преддверии XXV съезда в газете уволили редактора юмористического раздела: «Опять двадцать пять».

— Ж-ж-ж-ж, ту-ту-ту…

— Что вы делаете?

— Заглушаю в себе «Голос Америки».

В 60-х годах наступил год нового великого перелома: середняк пошёл в науку.

ФИНАЛ РАЗВИТОГО ФАРИСЕЙСТВА

Как посмотришь вокруг, так…твою мать, а как подумаешь — а и…с ним!

Колонна демонстрантов проходит мимо трибуны. Человек кричит: «Пламенный привет Брежневу! Пламенный привет Суслову! Пламенный привет Гришину! Пламенный привет Черненко!» Сослуживец интересуется: «Вы что, их так любите?» — «Не могу же я кричать: „Чтоб вы все сгорели!“»