Кровь и песок (СИ)

Тут сам Роже де Флор, о котором любит вспоминать зять, потеряет мужество.

— Проклятие! — восклицает Гальярдо.— Да ни за какие деньги в мире не согласился бы я выступать в Севилье, если б не желание угодить землякам и заткнуть рот бессовестным лгунам, распространяющим слухи, будто я боюсь выйти на арену в родном городе!

Поднявшись утром с постели, эспада с папиросой в зубах отправился бродить по дому, время от времени потягиваясь, чтобы проверить, сохраняют ли его мускулистые руки прежнюю гибкость. Зайдя на кухню выпить стакан касальского вина, он увидел сенью Ангустиас, которая, несмотря на свои годы и тучность, хлопотала у плиты, с материнской заботливостью присматривая за служанками и отдавая распоряжения, чтобы все в доме шло гладко.

Гальярдо заглянул в патио, где было светло и веяло свежестью.

В утренней тишине щебетали птицы в золоченых клетках. С неба лился на мраморные плиты поток солнечных лучей, золотыми треугольниками сверкая на зеленых листьях, обрамляющих фонтан, и озаряя подернутую рябью воду бассейна, где, широко открывая круглые рты, сновали золотые рыбки.

Распластавшись подле ведра с водой, женщина в черном платье терла тряпкой пол, и яркие краски мраморных плит, казалось, воскресали, обрызганные свежестью. Женщина подняла голову.

— Доброе утро, сеньор Хуан,— сказала она просто и дружелюбно, как обращаются люди из народа к своему любимцу, и с восхищением уставилась на него своим единственным глазом; другой глаз терялся под сетью морщин, сходившихся полукругом в глубокой черной впадине.

Молча отпрянув, Хуан кинулся назад в кухню и громко позвал мать.

— Послушайте, мама, откуда взялась эти кривая, что моет пол в патио? Кто она?

— Одна бедная женщина, сынок. Наша помощница заболела, и я позвала эту несчастную. У нее куча детей.

Тореро был взволнован, взгляд его выражал тревогу и страх.

Проклятие! Коррида в Севилье, и вот первый человек, попавшийся ему сегодня навстречу,— одноглазая женщина! Право, только с ним случаются подобные вещи. Хуже этой приметы и нарочно не выдумаешь. Уж не желают ли в доме его смерти?

Напуганная мрачными предчувствиями сына и этой неожиданной вспышкой гнева, мать попыталась оправдаться. Могло ли ей прийти в голову? Ведь бедной женщине необходимо заработать хоть песету в день для своих малышей. Мы должны благодарить милостивого бога, что он нас спас от подобной нищеты.

Мало-помалу Гальярдо успокоился: воспоминания о прежних лишениях пробудили в нем сострадание к бедной женщине. Ладно, пускай одноглазая остается, и да будет во всем воля божья.

Пятясь, чтобы не встретиться взглядом с одноглазой, приносившей, как говорят, несчастье, матадор миновал патио и заперся в своем кабинете, прилегавшем к прихожей.

На белых стенах кабинета, до высоты человеческого роста облицованных арабскими изразцами, висели яркие шелковые полотнища, извещавшие о бое быков. Адреса, поднесенные матадору от имени влиятельных благотворительных обществ, напоминали о корридах, где Гальярдо выступал бесплатно в пользу бедных.

Бесчисленные фотографии эспады — стоя, сидя, с плащом или со шпагой в руках, готового нанести сокрушительный удар быку, свидетельствовали о том, с каким вниманием относились газеты к великому человеку, воспроизводя его во всех видах и позах. Над дверью висел портрет Кармен в белой мантилье, оттенявшей ее темные глаза, с алыми гвоздиками в темных волосах. На другой стене кабинета, вверху, над креслом, стоявшим перед письменным столом, обращала на себя внимание огромная голова черного быка со стеклянными глазами, с блестящими, покрытыми лаком ноздрями, белым пятном на лбу и чудовищными рогами: цвета слоновой кости у основания, они постепенно темнели, переходя в иссиня-черные заостренные концы. Пикадор Потахе, созерцая могучие рога животного, разражался всякий раз поэтической тирадой: право, они были так велики и так широко расставлены, что усядься дрозд на одном острие, его песня ни за что не долетит до другого.

Гальярдо сел за письменный стол, заставленный дорогими бронзовыми безделушками; на столе не было видно ни клочка бумаги, зато лежал основательный, накопившийся за несколько дней слой пыли; не было даже признаков чернил в громадной чернильнице с двумя бронзовыми конями; ручки, законченные прекрасными собачьими головами, были без перьев. Великому человеку не приходилось писать. Заключение контрактов и оформление прочих деловых бумаг лежало исключительно на доне Хосе, а тореро лишь ставил свою подпись, медленно и старательно выводя буквы за столиком клуба на улице Сьерпес.

В углу стоял дубовый книжный шкаф; его стеклянные дверцы никогда не открывались, но через них можно было различить ряды внушительных, объемистых томов, сверкающих новыми корешками.

Когда дон Хосе стал именовать своего подопечного матадором-аристократом, Гальярдо почувствовал потребность оправдать эту честь и заняться своим образованием. Он не хотел, чтобы новые, влиятельные друзья смеялись над его невежеством, в котором можно упрекнуть всех его товарищей по ремеслу. И вот однажды Гальярдо с решительным видом вошел в книжный магазин.

— Пришлите мне книг на три тысячи песет.

Владелец магазина, словно не понимая, с недоумением взглянул на покупателя.

— Понимаете, книг...— настойчиво повторил тореро.— Побольше размером и желательно с золотым тиснением на переплете.

Гальярдо гордился своим библиотечным шкафом. Когда в клубе говорили о чем-нибудь недоступном его пониманию, он хитро улыбался, думая про себя:

«Об этом наверняка написано в одной из книжек, что стоят у меня в шкафу».

Как-то в дождливый день, когда Хуану нездоровилось и нечем было заняться, он, без толку слоняясь по дому, подошел к шкафу, открыл со священным трепетом дверцы и осторожно достал с полки самый большой том, да так бережно, словно вытащил таинственное божество из его капища. С первых же строк он отказался от чтения и стал перелистывать страницы, с ребяческим наслаждением рассматривая картинки: как живые, смотрели на него львы, слоны, лошади с огненными глазами и развевающимися по ветру гривами, полосатые зебры... Тореро с удовольствием продвигался по пути мудрости, пока не наткнулся вдруг на картинку с разноцветными кольцами змей. У-у! Гадины, зловредные гадины!.. Судорожно прижав средние пальцы к ладони, он мизинцем и указательным пальцем сделал рога и ткнул ими в картинку, чтобы уберечься от сглаза. Гальярдо полистал книгу дальше, но все картинки подряд изображали отвратительных пресмыкающихся, и, захлопнув дрожащими руками книгу, он поставил ее на прежнее место в шкаф, бормоча: «Чур меня, чур меня!», чтобы рассеять злые чары.

С тех пор ключ от книжного шкафа валялся в ящике стола среди старых газет и писем, и никто не вспоминал о нем. Эспада пе чувствовал потребности читать. Когда поклонники его таланта спешили к нему с газетой, занимавшейся вопросами тавромахии и поместившей «хлесткую статью» с нападками на его соперников, Гальярдо поручал зятю или жене прочесть статью вслух, а сам, посасывая сигару, слушал с блаженной улыбкой:

— Здорово! Ну и мастаки писать эти ребята!

Если в газете печаталась «хлесткая статья» против самого Гальярдо, никто ее не читал, и эспада с презрением отзывался о бездарных писаках, которые берутся толковать о корридах, а сами повернуться на арене не умеют.

В то незадачливое утро обстановка кабинета лишь усилила тревогу тореро. Взгляд его невольно задержался на голове быка, и в памяти ожил самый тягостный случай его жизни. Победитель не мог отказать себе в удовольствии поместить в кабинете голову этого зловредного зверя и время от времени поглядывать на нее.

Немало пришлось ему попотеть на арене в Сарагосе! Право, у этого быка ума и сметки было не меньше, чем у человека. Застыв на месте, он с дьявольским коварством поджидал противника, не давая ввести себя в заблуждение красной тряпкой, и словно подзывал его подойти вплотную. А когда тореро заносил над ним шпагу, бык всякий раз отводил удар мощным взмахом головы. Нетерпеливая толпа свистела и осыпала бранью Гальярдо, а тот крался вслед за быком, кружившим по арене; матадор знал, что атака в лоб сулила ему неизбежную смерть. И наконец, усталый, весь в поту, Гальярдо предательски сбоку всадил шпагу в шею быка под негодующий рев зрителей, швырявших на арену пустые бутылки и апельсины. Постыдное воспоминание! Наконец Гальярдо решил, что не к добру так долго смотреть на эту проклятую тварь — еще, пожалуй, сглазит его, как та кривая женщина.