Ирод

— А оказался он знатным арабом по имени Силлай; он наместник аравийского царя Обода и давно искал случая увести в Петру Саломею, которую полюбил еще девочкой, бывая в доме Антипатра, отца нашего царя. А взять ее замуж ему нельзя было потому, что царь наш давно во вражде с арабами и ненавидит этого Силлая, который наговорил римскому императору про нашего царя такого, что Август перестал даже принимать послов Ирода. Ну, так когда Саломея узнала, кто такой этот «сын Петры», и увидала его, то воспылала к нему такой страстью, что решилась погубить ненавистного мужа и бежать к Силлаю, если царь не отдаст ее за него.

— А где же она его увидала? — спросила, горя от любопытства, молоденькая рабыня.

— А в Масаде, когда царь ездил в прошлом году к императору, а нас отослал в Масаду. Так вот, чтобы избавиться от мужа, она и донесла на него, а сегодня вот и слетела его голова вместе с Бне-Бабами... Ох, чего я не видела на своем веку...

— А как же брат-то царя, Ферор, замешан тут?..

— Он по-другому... За него царь хотел отдать свою дочь, так Ферор не захотел, потому что у него есть молоденькая рабыня, беленькая такая, из Скифии, так он на нее не надышится... Только царь его простил. А теперь вот Саломея и на него донесла, чтобы только самой избавиться от Костобара: она сказала царю, что Костобар хотел помочь Ферору бежать со своею возлюбленною рабыней к парфянам, а потом вместе с ними ссадить Ирода с престола и самому сесть на него. Ну, понятно, начались пытки сначала с нашего брата, со слуг... Только Ферор вывернулся, а сестру выдал.

— Вот злодей! — невольно вырвалось у молоденькой рабыни. — А особенно эта змея Саломея: ведь сама уже бабушка! Вон у Вероники один сынишка, тоже Ирод, по дедушке, уже ползает, да и другим ребенком беременна, а бабушка бесится — шашни у нее с арабом.

— Уж и ваши господа хороши! — прошипела вдруг рабыня Саломеи, нечаянно подслушавшая их разговор. — Вот ваш хваленый царевич Александр, муж твоей гордячки, что проделывает с любимыми евнухами царя... Спроси-ка свою гордячку, знает она об этом?

— О чем это? — задорно спросила рабыня Глафиры.

— А об том, о чем стыдно и говорить... Тьфу, какая мерзость!.. Вот только проведает царь.

Ирод, действительно, проведал все через ту же свою сестрицу, Саломею.

Три евнуха, самые младшие и самые любимые его, о которых ему донесли, были: один — виночерпий, другой — хлебодар и третий, который приготовлял ложе царю и сам спал в его близости. Их тотчас же подвергли пыткам. Имел ли основание донос, неизвестно и даже сомнительно, так как доносом отличилась сама Саломея; но пытки кого не вынудят сказать то, чего от них пытающие добиваются! Пытал же притом старый Рамзес, самый злой аргус Ирода, ненавидевший, из ревности, молоденьких любимчиков царя.

Не вытерпев мучений, хлебодар обещал все рассказать, если прекратят пытку. Пытку прекратили.

— Царевич Александр говорил нам, — лепетал несчастный заплетавшимся от боли языком, — от Ирода вам нечего ожидать... он старый повеса... красит себе волосы... но все же и через это он не может казаться вам молодым... Вы — говорит — только слушайте меня... Скоро я силой отниму власть у Ирода... Отомщу своим врагам... а друзей сделаю богатыми и счастливыми вас — говорит — прежде всех... Знатнейшие люди — говорит — уже присягнули мне втихомолку... и обещали помогать... а военачальники и центурионы армии находятся со мною в тайных сношениях...

Дальше несчастный говорить не мог — он лишился сознания.

Эти показания, — говорит иудейский историк, — до того устрашили Ирода, что в первое время он даже не осмеливался действовать открыто. Он разослал тайных разведчиков, которые день и ночь шныряли по городу и должны были докладывать ему обо всем, что они замечали, видели и слышали, кто только навлекал на себя подозрение, немедленно был предаваем смерти. Двор переполнился ужаснейшими преступлениями, злодеяниями. Каждый измышлял обвинения, каждый клеветал, руководствуясь личной или партийной враждой, и многие злоупотребляли кровожадным гневом царя, обращая его против своих противников. Ложь мгновенно находила себе веру, и едва только произносилось обвинение, как уже совершалась казнь. Случалось часто, что только что обвинявший сам был обвиняем и вместе со своей жертвой шел на казнь, ибо Ирод, из опасения за свою собственную жизнь, осуждал на смерть без следствия и суда. Его дух до того был помрачен, что он не мог спокойно глядеть на людей, даже совершенно невинных, и даже к друзьям своим относился в высшей степени враждебно. Антипатр же ловко пользовался несчастьем Александра. Он теснее сплотил вокруг себя всю ораву своих родственников и вместе с ними пускал в ход всевозможные клеветы. Ложными доносами и изветами он вместе со своими друзьями нагнал на Ирода такой страх, что ему постоянно мерещился Александр, и не иначе, как с поднятым над ним мечом. Он, наконец, приказал внезапно схватить сына и заковать в кандалы. Вместе с тем он начал подвергать пыткам его друзей. Большинство из них умирало молча и не выдавая более того, что они, в действительности, знали, но те, которые были доведены до лжесвидетельства, показали, что Александр и брат его Аристовул посягали на жизнь отца, они, будто бы, выжидали только случая, чтобы убить его на охоте и тогда бежать в Рим.

Все это говорено было под жесточайшими пытками, а Ироду этого только и хотелось...

Итак, Александр — в тюрьме, в оковах. Но голова и руки его свободны... Не даром он учился в Риме и был отмечен самим Августом...

Погибать — так погибать всем! Пусть весь корабль идет ко дну!.. Он требует себе материалы для письма!.. Он пишет отцу... Да, он — заговорщик, он — злодей. Но он не один: заговор — неизмеримого объема! Весь двор в заговоре. Все жаждут смерти царя. Ферор, Саломея, Антипатр — все в заговоре. Саломея даже ворвалась к нему в дом и ночь провела на его ложе... Военачальники, министры, синедрион — заговорщики, все куют орудия смерти для ненавистного тирана... смерть над его головой!

Ирод осатанел, когда прочитал эти «признания» сына! Полилась вновь кровь... Ирод проклинает судьбу, день своего рождения, свою корону...

Вдруг Рамзес вводит к нему Архелая, примчавшегося из Каппадокии вследствие письма дочери.

— Где это мой преступный зять? — кричит он в неистовстве. — Где мне найти голову этого отцеубийцы, чтобы собственными руками размозжить ее?

Ирод ошеломлен. Он не знает, что думать... Архелай страшен.

— Где дочь моя, жена этого изверга? — неистовствует Архелай. — Я и ее задушу, если она даже и непричастна этому адскому заговору... Задушу! Уж одним союзом с таким чудовищем она обесчещена...

Ирод ушам не верит; но ему становится как будто светлее...

— И ты, ты! О, долготерпение! — укоряет его Архелай. — О, Ирод! И чудовище-сын еще жив! И ты позволяешь ему еще дышать? А я спешил из Каппадокии в полной уверенности, что ты уже казнил изверга. Я торопился сюда, чтобы вместе с тобою судить мою дочь, которую я отдал за злодея из уважения к тебе и к твоему высокому сану.

Ирод все молчит: он не находит, что ему отвечать.

— Что же ты молчишь, царь? — уже спокойнее заговорил Архелай. — Давай вместе решать их участь... Если уж ты так подчиняешься родительскому чувству и слишком мягкосердечен для того, чтобы карать преступного сына, восставшего на твою жизнь, так поменяемся судейскими обязанностями, и пусть каждый из нас проникнется гневом другого! Суди мою дочь, а я буду судьей твоего сына.

Архелай, наполовину грек, наполовину перс, соединял в себе качества обеих этих народностей: вкрадчивость, проникавшую в душу, хитрость под маской угодливости и лукавство азиата, отполированное в Афинах, в школе риторов. Подвижный, юркий, он не знал себе равного в искусстве обвести самого осторожного, самого недоверчивого человека. И он обвел именно такого — Ирода.

Ирод показал ему «признания» Александра. «Вот, прочти».

И они начали читать вместе.

— Так... так... понимаю... догадываюсь, — покачивал лукавою головою Архелай. — О, злодеи!.. Каковы!.. Проклятие!.. А, все, кажется, этот братец, заиорданский шакал в образе лисы... все Ферор... О, вижу, вижу!.. О, изверги!