Иван Калита

Вот ты лежишь под этой плитой, в монашеском одеянии, отрёкшаяся от мира. И как, и в коем облике встречу я тебя в мире том? Старой ли будешь, в чёрном куколе своём, юной ли девою, как в далёкие прошлые годы? Или как тень, не имущая ни вида, ни облика? Или как солнечный луч, что сквозь высокое узкое окно лёг горячим и светлым пятном на холодную эту плиту? И, быть может, и все мы там будем как свет светлый и в хоре согласном, неразличимы один от другого, почнём славить Господа и благость его?

Быть может, мир этот, в коем и труды, и храмы, и нивы, и города, и богатств скопление, и силы ратные, - быть может всё сие токмо тень, токмо сон господень, а жизнь вечная там, непонятно где, и неможно узрети её телесными очами своими?

Олена, Олена! Где ты?! Трудно мне с тобою! И что я скажу тебе? Что отвечу? Да, дочерь нашу любимую я не пожалел. Да, тебя оставил в последний твой час, и то - грех непростимый! Да, в душе у меня холод, и потому, верно, не могу я жить душою и для души! Иные могут, не я! Ты пойми меня, Олена, пойми и прости! Да, я такой! Я не могу иначе! Батюшка наш любил всё это, был щедр и рачителен, к семье и к зажитку заботлив, копил волость и добро. Юрко, тот любил величатися, любил пиры и потехи ратные, коней и соколов, и всего преизлиха, и паче всего любил власть, у него и ладони чесались всегда, чтобы всё заграбастать! А я, Олена, люблю тишину. Покой молитвенный. Нет, и его не люблю тоже! Я должен делать то, что делаю я, и не могу иначе! Я ведь, Олена, страшен! Я ведь всего добьюсь, Олена, ты слышишь меня? Я ведь нынче лукавил, я знал, что боле не свижусь с тобою! И всё равно поехал в Орду! Я не могу иначе! Мне нечем жить, не для чего жить мне, жена, ежели это отнять у меня! Я не знаю, зачем это мне! Ты говорила: «Мне этого не нать, я не княгиня…» И мне не нать! И я не князь, я изгой, я меч господень! Я - проклятие, сошедшее с небеси! Мне остановить себя - умереть! Узбек меня не понимает, он… Он жалок передо мной! Да что я, зачем Узбек… Зачем о нём здесь… Прости меня, жена моя, прости меня, если можешь!»

Солнечный луч, медленно переползая по камню, коснулся надписи, и резные буквы чётким узором проступили на полу.

«Даже и имя у тебя другое, монашеское имя, не то, не наше с тобой!»

Он склонился до земли, коснулся лбом холодной плиты. Долго лежал так, шевеля губами, беззвучно повторяя молитву. Кажется, наконец появились слёзы на глазах. Солнечный луч уже сползал с плиты и надпись опять погружалась в тень.

- У меня тут, - он показал на лоб, на выпуклое место между бровей, - у меня тут что-то такое, что не даёт мне жить так, как живут другие. В простоте. День ото дня. Я должен собирать землю. Даже не землю - власть. Даже не власть - страну, язык русский! И не увижу сам, не узнаю, зачем и к чему. В этом и будет наказание моё и искупление грехов, иже содеял и содею. Да к чему я говорю тебе это? Не в том ведь причина и не в том жалость и злоба моя! Просто я должен действовать, как сеятель - сеять, как ратник - воевать, как дождь - снисходить на землю. Должен - и умру, ежели мне токмо воспретить сие! Ты пойми, Оленушка, родниночка жалимая ты моя, пойми и прости. Я не могу иначе!

Глава 26

Первой вечерней трапезы с семьёю - без неё, без жены, - Иван, не признаваясь в том самому себе, боялся. И хорошо, что были мамки, что слуги носили блюда, что он мог не смотреть в глаза дочерям и говорить токмо потребное к застолью. Но вот убрали столы, удалились слуги и дети. Иван, дав знак Симеону следовать за собою, прошёл в изложню. Со старшим сыном они наконец остались одни.

Подумалось: пожалеет ли сын, станет иль нет говорить о матери? Сын пожалел. Спросил об Орде. Иван принялся рассказывать обстоятельно, спокойно. Перечислял вельмож ордынских, называя по памяти, кому что дадено. Вдруг, сорвавшись, замолк, проговорил, глядя мимо Симеонов а лица:

- Мы въезжали… снег там… с ветром, с песком, ледяной. Собаку страшно выпустить. И нищие бредут раздетые, разутые, ноги уж, верно, как камень… Должно наши, русичи… Я не остановил, не подал… Не мог! А потом уж началось…

- Какой он, Узбек? - спросил Симеон.

- Тоже постарел. Сединою поволочило. Гневен. На всех. Сына помнит, жалимого, Тимура.

- А что про Тверь?

- Про Тверь ничего не сказал. Сам не знает, видно. К нему, чую, ворогов наших и пускать опасно! Да, Наримонта я выкупил. Крестился он, Глебом назвали. Уехал к отцу, в Литву.

- Не станем воевать с Литвой?

- Пусть Орда воюет. Нам не до того, сын. Смоленск бы только не потерять! Коли заберёт его Гедимин, нам с тобой худо будет! На то лето женить тебя хочу. Время тебе приходит.

Симеон зарозовел, потупился:

- На ком, батюшка?

- Пока не нашёл. У брянского князя невеста была на возрасте, да, вишь, Василий Михалыч перебил… Возможно, даже и в Литве! Нам с има нынче спорить не нать, пока Александр во Пскове сидит!

- Не отдали в Орде тверской стол Костянтину?

- И отдали бы. Не пойму я его! Кто ему милей, жена али мать? Только пока великая княгиня Михайлова, Анна, жива, он из её воли навряд выйдет… Ярлык даден на Тверь ему. Тут и не в ярлыке дело!

- Батюшка, грех такое молвить, а не послать ли кого опять к Акинфичам!

- Грех не грех. Уже посылано, сын, и не раз! Теперь через Клавдию Акинфичну с има легко ся сносить. Да ведь доброго письма гонцу, будь он свой-пересвой, всё одно не дашь! Перенять всякого мочно! Из них троих Ивана бы и можно купить, а те двое - законники. Пока сами ся не решат, ни на что не обзарят: ни на сребро, ни на волости, ни на почёт! А бояр надо собирать. Всех, кто батюшке служил и деду нашему Александру Невскому…

- Босоволковы опять с Васильем Протасьичем прю затеяли!

- Знаю, слышал. Как дядя его распустил, так и неймёт ему о сю пору! Хочет тысяцкое под Протасием забрать!

- Не дозволишь, батюшка?

- Не дозволю, сын. Пока жив, не дозволю, а там уж тебе смотреть. Бояре ить как кони. В одной упряжке пока - везут, а распустишь - покусают один другого, и всё врозь пойдёт!

- Феогност приедет на Москву, батюшка?

- Мне доносили, что ладит в Цареград и в Орду, а после на Русь. Уж из Орды пойдёт, Москвы не минует! Не знаю, перетянем ли к себе, а только при нём надо своего человека иметь. Надёжного. Чтобы, коли что, и заменить мог!

- Батюшка…

- Я крестника хочу…

- Алексия? В одно удумали!

- То-то, в одно. На тебя надеюсь, Симеон! Ты уж мысли мои чуешь. Веди так, как я! Жизнь кратка. Одному ничего не достичь. Александр, царь Македонский, весь мир завоевал, а почему? Отец, Филипп, вишь, ему царство приготовил, всё устроил ладом: и рати набрал, и воевод верных поставил. Сыну то и осталось, что весь мир полонить!

Иван помолчал, и вдруг само выговорилось то, о чём молчал доселе:

- Матерь жалко. Не дождала меня!

- Всё в руце божией, батюшка! - быстро ответил Симеон. И Иван, благодарно взглянув на сына, опустил глаза.

Крестника Алексия Иван решил посетить тотчас, не откладывая дела, до того как двинуть полки на Новгород. (Он уже решил дорогою, что добыть серебро сможет только там и что добром ему цесареву дань новгородцы выдадут навряд.) Елевферий Бяконтов, нынешний чернец Алексий, все эти годы подвижничал в одном и том же монастыре Богоявления близ Москвы. Когда-то монастырь стоял на отшибе, а ныне, обстроенный и стеснённый клетями и избами горожан, уже, почитай, начал сливаться с Москвою. Город рос. Туда, за Неглинную, протянулись дымные печи кузнецов, гончары не вмещались уже в свой старинный предел, последние хоромы горожан уходили из Кремника, уступая место теремам боярским. После пожара Кремника новые строенья наросли, как грибы после дождя, повалуши и сени богатых теремов стали выше, стройнее, узорнее.

Князь Иван, сказав Симеону, к кому и зачем он едет, сел в крытый возок и приказал слуге закрыть полость наглухо. Кони дёрнули. С хрустом и чавканьем затопотали копыта по снегу, протяжно закричал ездовой, расчищая путь. Комонные кмети, «дети боярские», тронули рысью, окружая возок.