Калигула

Под нежные, тихие на сей раз переливы флейты он запел. О чем? О подвигах былых, о славе римской, но погребенной впопыхах, на полях сражений. Голос его был не слишком хорош, не хватало силы и глубины. Впрочем, того и не требовалось здесь. Если первые несколько мгновений слушатели Афра и уделяли ему внимание, то очень скоро потеряли интерес к тоске, монотонно выплескиваемой певцом в несложном ритме. Кому интересна чужая боль, если она не обернулись криком, бурной пляской, ударом кинжала в ночи? Кровавое или страстное еще могут привлечь внимание жителя Субуры, но не тихая тоска…

Разгорелся страстный спор о достоинствах и недостатках пилума, упомянутого Афром во время пения. Жителю этого квартала неуклюжий дротик, которым трудно достать противника в ближнем бою, был не по душе, но старый воин, бывший соратник Афра, временами навещавший его в заведении, не согласился. Здесь, в Субуре, не утруждали себя приведением тонких аргументов, красивых доказательств. Спор в квартале всегда был громким, кто кого перекричит, кто успеет первым нанести удар. И вот, пения Афра и скорбных переливов флейты стало не слышно вовсе, а слышны только вопли и взаимные оскорбления спорящих. Впрочем, и это занятие не получило завершения. Оно было прервано появлением новых посетителей. Распахнулась дверь, в комнату не вошли, а стремительно ворвались шестеро. Странен был их вид для Субуры. Одеты они скромно, но при этом весьма достойно. Одеяния их, будь то пенула или лацерна, были безупречно чисты. Туники под верхней одеждой, и даже расшитые, а не обнаженное тело. А ведь те, кто уже сидел под стенами сирийки, не числили в качестве имущества даже туники. Бородач, напугавший Феба, предъявлял миру свой обнаженный торс не из любви к наготе…

А речь! Как не оденься достойный горожанин, хоть бы и в рубище, только открой он рот, как мигом житель Субуры вычислит чужого. Он не дурак, этот житель. Он многое повидал на своем веку, и в том числе — разве не был он зрителем, когда разыгрывались ателлана и мим, театральные представления его времени? Ряженых узнать нетрудно. И недолюбливают их здесь. И пощипывают, как того клиента, которого оплакивает Феб.

Да только этих посетителей лучше не трогать. Они и сами кого хочешь пощекочут. Из-под складок одежды видны короткие кинжалы. По крайней мере, у двоих из них военная выучка в крови, вон как подтянулся, прямо загорелся при виде их старина Афр. Признал в них начальство старый солдат, встрепенулся…

— Любезный мой Агриппа [113], однако, и доставил ты нам развлечений! — двигая по скамье толчками гостей сирийки, говорил один из них. — Не доставало нам всякого сброда, норовящего поискать кошелек под складками одежды, да и саму одежду тянущего с твоего плеча без зазрения совести… Так ведь чего хуже, нарваться на ночную стражу! Ну как, как я объясню потом, что не грабежом занимался, а защитой от грабежа, что на спор решил остаться в квартале на ночь. Не пристало мне это…

Голос говорящего был слаб. Он задыхался от бега.

— Но, друг мой, возражал тот, кого звали Агриппой, тоже едва переводя дух. — Разве это не смешно? Старый воин, заслышав топот городской стражи, словно вор или убийца, зайцем понесся, поскакал прочь! И мы за ним, пятеро храбрецов, испытывающих свою судьбу и смелость!

Агриппа залился хохотом. Глядя на него, смеялись и остальные. Смех Агриппы был заразителен. Он хохотал, согнувшись, прижимая руки к животу, открыто, весело, без оглядки на обстановку и обстоятельства. Смеялись спутники Агриппы. Глядя на него, улыбались и Феб, и его недруг бородач; раздвинула свои губы в улыбке сирийка, несмело похохатывал Афр. Словно этот заливистый смех на несколько мгновений сблизил и объединил под одной крышей, как под знаменем, столь чуждых друг другу людей.

Агриппа был невысок, и был еще не стар, но уже представлял собой добродушного толстячка средних лет, с изрядно полысевшей на макушке головой. Глаза его, глубоко посаженные, темные, с густыми черными ресницами, в минуты спокойствия казались скорее грустными, печальными. В них светился незаурядный ум, даже мудрость обладателя. Не так это было, когда он смеялся. Смех, сотрясающий весьма грузное тело, менял выражение лица. Оно светилось, сияло, притягивало к себе…

— Однако, смех смехом, — заметил его собеседник, отдышавшись. — Но тот труп в грязной подворотне с кинжалом в правом боку являл собой нешуточную угрозу. Ведь это мы нашли его еще теплым, и склонялись над ним, ища в нем признаков жизни. Не нашли, а вот обвинение в смерти… Нас много, и мы говорили бы одно, и люди мы порядочные, известные лица. Однако не смутил бы власти наш вид, да и место наших прогулок? Ведь все это пахнет плохо. И шепоток бы пополз, марая нас незаслуженно. Нет, положительно, Агриппа, затеяно было зря, и только чудом избежали неприятностей!

Во время этого разговора, шедшего между двумя главными в этой кампании лицами, спутники успели окончательно потеснить и разогнать сидящих на скамье по одну сторону стола посетителей и решительно расселись сами. Освободив места с края для Агриппы и его собеседника.

Агриппа не стал отвечать осторожному своему собеседнику; в отличие от последнего, он не пытался шептать, не понижал голоса.

— Эй, хозяйка! — окликнул он стоящую в стороне наготове, но смущенную хозяйку. Сирийка боролась с двумя чувствами, никак не согласующимися друг с другом. Хотелось ей обслужить гостей, которые могли заплатить немало, да она боялась их. Инстинкт говорил ей, что люди эти обладают властью, следует сторониться их ей, с властью поневоле вечно не ладящей. А что тут сделаешь, в квартале Субура по-другому и быть не может, ведь ее завсегдатаи — люди заведомо дурных побуждений и поступков, она их не исправит, может только накормить…

— Ну, и что же ты стоишь, милая, окаменев? — весьма добродушно вновь обратился к ней Агриппа. — Можно подумать, сбережешь от нас свои запасы, коль постоишь в сторонке. Ну уж нет, мы голодны, и мы веселы, и готовы выпить и съесть все, что поднесешь. И люди мы добрые, тебя не обидим. Не прячь-ка от нас свинину, и пирожки свои тоже не прячь! И давай-ка нам простого, критского, винца, мысли у нас сегодня простые, чувства тоже, и вино должно быть простым…

Словно обретя силу в этих словах, бросилась к печи хозяйка. Побежали ее сыновья-молодцы за новым запасом вина. Старый Афр обрел вдруг голос, и громко, бравурно запел, забыв про флейту, обгоняя ее в дороге…

— Ох, ну и голос, ну и исполнение, — вздох одного из спутников Агриппы был весьма искренен и глубок. — Ну что за мука, кто наказал меня так строго, наградив вечными встречами с орущими ослами или громкоголосыми петухами? Почему я вынужден слышать эти повизгивания вместо соловьиной трели, куда бы я ни пришел? Что во дворцах, что здесь — одно!

— Не клевещи на старика, Луций. Он ведь поет, как может…

Агриппа улыбнулся юноше, прерывая его жалобы.

— Мне приходилось слышать, что ты прекрасный певец, и голос твой превыше всех похвал. Но карканье ворона и трель соловья равно угодны миру. Всякий имеет право хвалить Творца на собственный голос и слух. И на хорошего найдется лучший — разве не так?

— Здесь ты не прав, любезный Агриппа, — это вмешался в разговор его прежний собеседник, казавшийся главным среди них. — Мой племянник, сын моей сестры, он не заслужил в жизни доброго слова. Беспутный повеса, прожигатель отцовских денег, пьяница, мот — вот он кто. Трус, ни одного дня не знавший в лагере, в трудах или поте боя! И, однако, когда он поет, я забываю все его грехи. Я забываю, что позорит он род свой, лицедействуя и развлекая. Я плачу, и я, старый дурак, способен даже зарыдать и отдать ему собственное сердце. Что там сердце, я готов вынести ему даже собственные деньги, и ты, знающий меня вполне, не можешь не подивиться такому моему поведению…

— Гм… Агриппа состроил потрясенную физиономию. — Тому, кто способен вырвать у Суллы Лукулла [114] из рук деньги, доступно все, он сильнее Юпитера-громовержца!