Забайкальцы. Книга 4.

Вечером наварили чаю, картошки. Вторая сестра, которую все звали "тетя Ксеня", принесла кружок мороженого молока, булку хлеба. Чай пили втроем, третья медсестра, по фамилии Ворьби, ушла на ночное дежурство. За чаем разговорились, и Настя по разговорам сестер, по их сочувственному к ной отношению поняла, что находится среди своих, и откровенно рассказала им про свою нескладную жизнь в богатом доме с нелюбимым мужем, про любовь свою с Егором и что погиб он, казненный карателями. Много порассказала Настя и про ужасы, которые пережила она, находясь в Читинской тюрьме.

— А допросы-то эти, расстрелы, господи… — слезы душили Настю, голос ее сник, рвался на полуслове, — По ночам как затопают… в коридоре загремят ключами… Слышно, выводят… ох, — и уж совсем говорить не может она, закрыв лицо руками, дрожа плечами от беззвучных рыданий.

Потрясенные ее рассказами, не смея донимать расспросами, молчали обе сестры. Дав выплакаться Насте, понимая, что слезы облегчают душевные страдания, Куликова придвинула ей кружку с чаем:

— Выпей-ка вот, скорее успокоишься. Может, валерьянки накапать?

Настя отрицательно покачала головой, стуча зубами о жестяную кружку, отпила немного уже остывшего чаю.

Разговоры о расстрелах больше не заводили. Куликова, понимая, что воспоминания эти тяжелы для Насти, заговорила о другом:

— Работать, Настенька, будешь не санитаркой, а нам помогать, милосердным сестрам. И жить будешь здесь, с нами. Сегодня на койке Ворьби ночуешь, она дежурить будет всю ночь, а завтра и тебе такую жe поставим, постель оборудуем.

— Спасибо, — чуть кивнув головой, прошептала Настя с таким безучастным видом, что Куликова поняла: не дошли ее слова до сознания страдающей женщины, она все еще во власти тяжких воспоминаний.

Отзывчиво женское сердце на чужое горе; повинуясь ему, обе сестры принялись уговаривать Настю, стараясь ободрить ее. А она в ответ лишь молча кивала головой.

— Ведь самое-то страшное уже позади, — Куликова подсела поближе к Насте, тихонько взяла ее за руку, — ты уж, можно сказать, на воле, в обиду мы тебя не дадим здесь. Да и перемены скоро дождемся, Настенька, вот увидишь. Потерпи, а к весне-то, гляди, и домой вернешься, к детям.

— Правду говоришь? — Настя словно проснулась, ожила, глаза загорелись надеждой. — Да я бы, господи, только бы отсюда вырваться, пешком ушла бы к ним.

— А далеко ли идти-то?

— В Верхние Ключи Заозерной станицы. Там они ^наверно, сиротки мои, у бабушки Платоновны, матери Егоровой. Ермоха-то к ней увез их, не иначе, сам он мне говорил ишо до ареста моего.

— Так чего же тебе пешком идти? Железная дорога рядом! Мы тебя проводим. А как война закончится, живы будем, то и в гости приедем. А там какое-то время пройдет, может, и на свадьбу пригласишь?

— На какую свадьбу? — так и встрепенулась Настя.

— Так не век тебе во вдовах ходить, Настенька. Молодая, красавица вон какая, найдется человек по душе.

— Лизавета Митревна! — Настя даже отодвинулась от нее и, чуть не плача, укоризненно покачала головой. — Человек… по душе, а Егор?

— Да ведь Егора-то и в живых нету, Настенька!

— Мало ли што. А другого-то Егора нету такого, да и не будет!

— Так и будешь одна жить?

— Так и буду. У Платоновны судьба такая же была горемычная, как у меня. Вот и будем вместе горе мыкать да детей ростить.

— Вот она, любовь-то, бывает какая, — вздохнула Куликова и, уже пожалев, что сказала обидное для Насти слово, легонько тронула ее рукой за колено. — Не обижайся, Настенька, за глупое слово. Я же не зла тебе хотела.

— А я не серчаю.

Хотя и поздно улеглись они спать в эту ночь, Настя долго еще не могла уснуть. Впечатления мивувшего дня, неожиданный перевод из тюрьмы в госпиталь, разговоры с сестрами милосердия — все это так растревожило, взволновало ее, что сон не шел, а мысли черные, тяжелые теснились в голове. Они, эти тяжкие мысли, гасили собою маленькую искорку надежды о полной свободе, об этом ей хотелось помечтать, а в глазах другое: тюрьма, расстрелы, гибель Егора, женщина в бордовой юбке, которую вели на расстрел. Этот эпизод вспомнился Насте почему-то особенно ярко. Еще до большой казни в Тарской, когда Егор находился в эшелоне смерти в Антоновке, Настя ухитрялась носить ему передачу по утрам, ночью это не всегда удавалось, днем опасно, бояться ей приходилось и чужих, и своих. Так и ходила она утрами, и, когда в охране оказывались знакомые солдаты, ей удавалось передать Егору узелок с едой, записку. Но однажды пришла Настя к эшелону в тот момент, когда четверо солдат и усатый зверюга-фельдфебель повели на расстрел троих, двух мужчин и женщину в бордовой юбке. Солнце еще не взошло, ночью прошел большой дождь, и лужи на дорогах кровянисто алели, окрашенные зарей. Молча, покорно шли люди, хотя и знали, что их ведут на убой. Мужчины шли, не разбирая дороги, а повязанная цветастым платком женщина старалась обходить грязные лужи, левой рукой слегка приподнимая широкую длинную юбку, чтобы не замочить ее, не испачкать праздничные полусапожки.

Никогда не забыть Насте то ужасное утро и женщину в бордовой юбке. Она и в тюрьме-то часто спилась ей по ночам, а в эту ночь все так живо всплыло в памяти, что она громко, со стоном вскрикнула:

— Ох! Что же это такое! Обутки замарать боится, а ее… на смерть ведут… злодеи проклятые!

— Чего такое, Настенька? — проснувшись, спросила Загибалова.

— О, тетя Ксеня, жутко мне… сон привиделся страшный!

— А ты не думай ни о чем страшном, вот и уснешь спокойно, спи!

Так и промучилась Настя всю эту кошмарную ночь. Утром Куликова, посмотрев на ее усталый, измученный вид, на темные круги под глазами, спросила:

— Ты нездорова, Настенька?

— Не знаю, — вздохнула Настя, — спала плохо.

— Тогда сегодня уж не выходи на работу, отдыхай, я поговорю с Сергеем Борисовичем, врачом нашим. Справимся без тебя. Позавтракаем, я тебе капель дам хороших, есть у меня такие. Ложись на мою койку и уснуть постарайся, а к ночи и твою койку оборудуем.

Лучше всяких капель были для Насти слова Куликовой, тон, каким они были сказаны, и сознание, что в лице этих сестер милосердия обрела она верных друзей.

ГЛАВА XX

С тяжелым сердцем приступила Настя к исполнению своих обязанностей, тяжело ей было поначалу при мысли, что она будет ухаживать за больными, облегчать страдания тех, кого считала врагами, казнившими Егора. И только после того, когда Куликова рассказала, что здесь лечат лишь рядовых солдат и казаков, что немало среди них и таких, которые сочувственно относятся к революции, а для господ офицеров имеются другие госпитали, Настя успокоилась и приступила к работе. В таком же белом халате, как и у других сестер, с красным крестом на груди, она скоро освоилась со своими обязанностями, научилась перевязывать, бинтовать раны, кормила тяжелобольных, и радостно было Насте, когда они приветливо называли ее сестрицей.

Хотя она по-прежнему страдала от разлуки с детьми, внешне казалась спокойной, тоску по детям глушила работой, старательно выполняя все, что от нее требовалось. Время за работой шло быстрее, а надежда вырваться отсюда крепла, особенно после того как поняла Настя, что в городе имеется какое-то тайное общество людей, помогающих красным партизанам в их борьбе против белых властителей. Догадалась Настя, что и Куликова, и "тетя Ксеня", и Ворьби заодно с этими людьми. Что не зря они так часто уходят куда-то по ночам, возвращаются поздно и какие-то тайные разговоры ведут промеж себя. Однажды, как раз после того как ночью Куликова куда-то уходила, она вызвала Настю из палаты в свою комнату и, чем-то взволнованная. торопливо попросила:

— Выручи, Настенька, письмо надо доставить в городскую аптеку, срочно! А мне нельзя отлучиться, к операции готовим больного. Отнеси, Настенька, и передай аптекарю Осипу Львовичу, старичок там — аптекарь седенький, в очках.

— Только и всего?