Забайкальцы. Книга 4.

— Ничего, Платоновна, — заговорил он, присаживаясь рядом, — шибко-то не убивайся. Будет ишо на нашей улице праздник, будет! Не сумлевайся!

— Ох, дядя Ермоха, — концом головного платка вытирая слезы, словно от сна проснулась Платоновна, — какой уж теперь для меня праздник! Хоть внучат-то привез мне, спасибо, все-таки утеха в горе моем лютом. Да и помогать мне внучек-то будет, корову напоит, накормит, дров принесет в избу.

— Я. бабушка, и воду буду возить на саночках, — с живостью отозвался молчавший все время Егорка. — Деда Ермоха мне санки сделать посулил. Верно, деда?

— Верно, Гоша, сделаю тебе саночки. К рождеству приеду вас попроведовать и саночки тебе привезу. — И, гладя мальчика по русой головенке, решился Ермоха заговорить про Егора. — А приеду обязательно, пшеницу свою, с присевку, измолочу, ярицу и привезу вам. На зиму хлеба вам хватит, а потом ишо заработаю, а там, гляди, и война закончится, да и про Егора-то мы ишо путем-то не знаем, а вдруг да живой он?

— Нет, дядя Ермоха, — тяжелехонько вздохнув, горестно покачала головой Платоновна, — с теми он был, каких сказнили злодеи в Тарской! От верных людей слышала.

— Был там и Егор, верно. Да вить побили-то злодеи не всех, Платоновна, человек пять, а может, и больше, спаслись, ушли от смерти.

— Слава те господи, — перекрестилась Платоновна, — только вить неизвестно, какие это люди-то?

И по тому, как насторожилась Платоновна, какой надеждой загорелись глаза ее, Ермоха понял, что теперь можно сказать ей про Егора:

— Тоже ушел, радуйся, Платоновна, живой Егор!

Охнула страдалица мать и чуть внучку из рук не выронила, хорошо, что бабка Василиса успела подхватить ее.

— Неужто… правда? — с трудом выговорила она, глаз не сводя с Ермохи.

— Вот те истинный Христос! — перекрестившись на иконы, Ермоха подробно рассказал о встрече с Рудаковым, который лично видел Егора выздоравливающим после тяжелого ранения. Платоновна слушала, млея от счастья, а слезы, крупные как горошины, катились и катились по впалым щекам. И вдруг она, спохватившись, насторожилась:

— А чего же он не известил меня ни единым словом? Вить уж пятый месяц идет, как их казнили?

— Нельзя было, Платоновна, полк ихний все время в тайге обретался, бои шли страшенные. А потом и раненый Егор-то был шибко! Выздоравливает теперь, спасибо дохтурам ихним. Не-ет, Платоновна, живой он, не сумлевайся. Не буду же я врать тебе, дело это не шутейное!

Теперь уж Платоновна уверилась, повеселела, радостью светились глаза. "Слава те, господи, оглянулся на нас милостивец наш, — твердила она и только теперь вспомнила о гостях. — Ох, да што же это я гостей-то дорогих не привечаю!" И, по-молодому вспрянув со скамьи, чуть не бегом в кутнюю половину.

— Вы тут гоношитесь, — заторопился Ермоха, — а я пойду с конями управлюсь да мешки-то в сени занесу.

ГЛАВА XIX

В морозный декабрьский день из Читинской тюрьмы в Сретенскую доставили новую партию арестованных, в их числе три женщины.

Специального тюремного здания в Сретенске не было, поэтому для этой цели приспособили одну из солдатских казарм: в окна ее вставили железные решетки, двор обгородили высоким забором, с будками на углах для часовых охраны, и тюрьма заработала.

Арестованных мужчин сразу же загнали в тюрьму, а женщины, в ожидании решения их судьбы, смирнехонько сидели в караульном помещении — небольшой избушке у ворот тюремной ограды, под присмотром бородача конвоира. А в это время, у себя в канцелярии, начальник тюрьмы — сивобородый человек из пехотных офицеров — ругал читинских начальников.

— С ума они там посходили, что ли, баламуты чертовы, — горячился он, обращаясь к помощнику своему, штатскому человеку из бывших писарей Сретенской станицы. — Русским языком говорил, писал, тюрьма переполнена, не шлите больше, а им хоть бы что! Шлют и шлют, чинуши проклятые! А тут еще и баб прислали, куда их девать? Ведь не к мужикам же их поместить!

Помощник молча посмотрел в обледенелое окно на высокий забор тюремной ограды, обнесенной поверху колючей проволокой, на деревянную сторожку у ворот и, что-то вспомнив, обернулся к начальнику:

— Госпиталь-то, Филарет Сергеевич, помните?

— А что?

— Баб они просили у нас здоровых, для работ всяких там — прачек, санитарок, поломоек.

— Помнить-то помню, — кивнул головой начальник, — но ведь надо посмотреть, что это за бабы, может, большевички заядлые? Отпусти их в госпиталь, а потом и греха не оберешься, черти их накачали на мою голову.

— Э-э, какие они большевички, самые обыкновенные бабы деревенские. У одной мужик к красным подался, у другой — брат, третья языком натрепала сама на себя, вот и вся их вина. Я бы и мужиков-то, будь на то моя воля, не меньше как наполовину выгнал бы из тюрьмы нашей. Хватают встречного и поперечного…

— Ну, это нас не касается. Наше дело — караулить их, чтоб не разбежались, наблюдать за ними, кормить этот сброд. А вот насчет госпиталя, — начальник посмотрел на висевший рядом желтый ящичек телефонного аппарата и, махнув рукой, принялся крутить ручку — Два тридцать один. Госпиталь мне! Да не господи, а госпиталь! Лазарет, где людей лечат, то-то. Госпиталь, але, але! Госпиталь, але, але! — начальник уже не говорил, а кричал в трубку. — Але! Але! Госпиталь! Але, слава те господи, начальника мне. Нету? Тогда врача, главного врача! Але, главный врач? Здравствуй, господин доктор! С вами говорит начальник тюрьмы штабс-капитан Фокин, Дело вот в чем, вы меня слышите, але, але! Да будь ты проклята, вертушка чертова, але, але! Госпиталь, господин доктор? Это я, Фокин, баб вы у меня просили, баб для работы в госпитале. Нет, прачки, санитарки. Да, да! Есть у меня, три бабы здоровые. Да не-ет, таких сюда не шлют, простые бабы деревенские, смирные, работящие, на хорошем счету у нас. Давно уж, но я только сегодня вспомнил вашу просьбу. Прислать-то? Могу хоть сейчас. Пусть работают у вас, чем зря хлеб выедать. Хорошо, пришлю. Хорошо, всего вам наилучшего!

Начальник повесил трубку, глянув на помощника с довольным видом, перекрестился обеими руками.

— Слава тебе господи, сбыл с рук, ну их к черту. Пиши на них, Акинф Семенович, сопроводительную. Сначала на бумажку запиши. Так, Дерягина Анна Осиповна.

— Год рождения, домашний адрес писать?

— Не надо, так сойдет. Дальше, Попова Елена Михаиловна, Пантелеева Анастасия Федоровна. Отправь их ^{с кон}воиром, чтобы сдал там под расписку, и черт с ними, баба с возу — кобыле легче.

Так и попали Настя и две ее спутницы из тюрьмы в госпиталь. После того как в конторе их опросили, записали в книгу, пожилая женщина в солдатском полушубке вывела их во двор, сказала Насте:

— Ты, милаха, иди вот в этот барак, спросишь там сестру милосердия Куликову. А вы идемте со мной в прачечную, там и жить будете.

В деревянном бараке — общежитии работников госпиталя — Настю встретила молодая, высокого роста, черноглазая женщина в белом халате с красным крестом на груди. Назвавшись Куликовой, она провела Настю по коридору в крайнюю, чисто прибранную комнату, сказала:

— Раздевайся, умывайся, отдыхай пока, а я управлюсь там с делами, приду. — И ушла.

Комната, в которой очутилась Настя, — просторная, светлая, возле стен три железные койки под серыми суконными покрывалами, стол, три табуретки, слева от двери печь-плита, над нею — шкафчик с посудой, справа — умывальник. Сняв шубейку, Настя повесила ее на гвоздик и, думая, уже не во сне ли она все это видит, ущипнула себя за руку. Нет, не сон, значит, в самом деле не в тюрьме уже она, в госпитале, почти на воле! Ведь здесь, наверное, не водят людей на допросы, не расстреливают по ночам! А главное, появилась надежда, что отсюда и домой можно скорее выбраться, к детям.

Обуреваемая такими мыслями, Настя впервые за все время пребывания в тюрьме по-настоящему хорошо умылась холодной водой, с удовольствием вдыхая запах туалетного мыла. Умывшись, поправляя на голове черный платок, глянула в зеркало, висевшее на стене, дивясь про себя, как изменилась, исхудала она за это время. Словно чужое лицо видела Настя в зеркало, бледное, с заострившимися скулами, с морщинками в уголках глаз. Только глаза да черные бархатистые брови были такими же, как и раньше. А выражение безысходной печали в карих глазах придавало лицу ее какую-то особую, строгую красоту, которую ничуть не портили и этот траурный платок на голове, и нитки ранней седины в черных вьющихся волосах. Эта седина появилась у нее в ту ночь, после страшной казни в пади Тарской, где, как она полагала, погиб и Егор. Не знала она да не знает и до сих пор, что ему посчастливилось остаться в живых. Тогд^а она и надела черный платок, носила его постоянно, а Егора записала в тоненькую книжечку-поминальник "За упокой". Чаще стала бывать в церкви и, передав рублевую свечу Егорию храброму (свечи тоже подорожали, раньше такая свеча стоила десять копеек), горько плакала, становясь на колени, молясь за упокоение души и царство небесное рабу божьему убиенному воину Егору. К сестре милосердия Куликовой Настя отнеслась сначала настороженно, полагая, что не зря эта женщина служит у белых, что она, наверное, из тех, кого ей надо опасаться.