Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

Константин повернулся к патрикию. Сейчас он был очень суров.

- Итак, Фома, - сказал он, - вы привыкли к военным трудностям? Что вам нужно мне поведать, кроме того, что я уже знаю?

- Многое… государь, - ответил Нотарас, склонив голову.

Перед сном, когда он пришел поцеловать свою возлюбленную, она уже спала на своей одинокой пышной постели, и служанка – у ее ног. Фома улыбнулся этому зрелищу и, не потревожив сна Феодоры, вышел вон.

В это самое время, далеко от Корона, между миртовых кустов прогуливались двое – точно жених с невестой. Да они и были женихом и невестой, как заключил бы всякий, кто услышал бы их страстный разговор. Женщина отказывала мужчине.

- Только после нашей свадьбы, - сказала черноволосая античная богиня. Стоявший напротив нее такой же чернокудрый и полный жизни красавец склонил голову и опустил руки, словно его надежды были убиты. Потом он схватил и прижал к губам ее руку.

- Я слишком почитаю тебя, Метаксия, чтобы настаивать… Но дай мне сейчас клятву, что будешь любить меня!

- Когда на моей голове будет венец императрицы, - прошептала женщина, обняв его за шею. Но смотрела в глаза ему она с такой же суровостью. – И если ты чтишь меня так, как говоришь, зови меня так, как меня сейчас зовут…

- Феофано! Феофано! Ты лучше ее! – страстно воскликнул доместик схол.

Они поцеловались. Потом ушли в дом рука об руку.

Из травы медленно поднялся мальчик, который пролежал там скорчившись все время, пока заговорщики были вместе, думая, что они одни. Он не хотел подслушивать, но так вышло. И обнаружить себя, пока они говорили, было хуже смерти.

- Матушка, - пробормотал мальчик и побрел к дому, спотыкаясь на каждом шагу.

========== Глава 21 ==========

Микитка вошел в дом черным ходом: этот ход сейчас никто не стерег – в доме Феофано вообще недоставало слуг. Он догадывался, что греческая госпожа не живет здесь постоянно… И не опасается, что ее пленники сбегут, - куда им бежать, когда самим хозяевам этой земли, знатнейшим людям, очень опасно по ней передвигаться?

Евнух постоял немного в пустом холодном коридоре, собираясь с духом. Он сжал голову руками: казалось, она сейчас расколется от мыслей.

Заговор! Конечно, он знал о заговоре давно: но что это значит для него и матери… для империи ромеев? И мог ли Микитка думать тогда, когда познакомился с Феофано… в самом деле думать… что она хочет взойти на трон?

Нет, Микитке в это не верилось: должно быть, потому, что Микитка никогда не представлял себе, что ему, простому русскому мальчику, рабу, доведется замешаться в такие великие дела и знаться с цареубийцами, которые метят в императоры. Особенно с женщинами, обладающими такой властью и силой. Ему все казалось, будто это не по-настоящему, будто он слушает материну затейливую сказку, в которой сам никогда не будет богатырем-змееборцем - и ничьим спасителем!

Но теперь мать-сказочница замолчала и посмотрела на него, ожидая его решения, - как на мужчину!

Микитка глубоко вздохнул и перекрестился; положил поклон, жалея, что в доме Феофано нет ни одного образа, к которому он мог бы приложиться. Но разве греческие иконы святы? Каков поп, таков и приход - и наоборот…

Вспомнив, что голоден, русский раб медленно побрел на кухню. Сейчас там хлопотала одна старая служанка с кухонным мальчиком, и эти люди были к нему добры. Феофано не слишком заботилась о своем столе: ей не до того, конечно.

Но ложилась она поздно – и весь дом с нею: и хотя теперь уже почти ночь, никто не смеет спать, и готовят ужин тоже поздно.

Микитка вошел; и когда старая гречанка, возившаяся у очага, обернулась к нему, поклонился.

- Будьте здоровы, - сказал он ей и мальчику.

Служанка, которую звали Ириной, улыбнулась.

- Проголодался? Скоро будет ужин.

Ирина была смуглая и морщинистая, словно пересушенная на солнце, - но красивая. Микитка сам не знал, почему красивая: и мать была красивая, даже когда обовшивела и поседела в кабале у итальянца. Красив тот, кто душой светел…

- Если можно, Ирина, дай мне сейчас молока и ломоть хлеба, - попросил он служанку. – Я ужинать не буду.

Ирина крутнула головой в платке.

- Как угодно.

Он, служивший у самого василевса, был для этой деревенской женщины заморским чудом, чем-то вроде молодого господина…

Микитка еще раз поклонился. Потом сел за стол, и ему быстро подали хлеба с молоком. Он молча поел, потом встал из-за стола, поблагодарил служанку и ушел - сытый, но камень на сердце ничуть не полегчал. Микитка все еще не знал, как после увиденного и узнанного войдет к Евдокии Хрисанфовне и что ей скажет…

И говорить ли ей что-нибудь? Не следует ли молчать об этом так же крепко, как и о себе самом?

Микитка снова остановился посреди пустого коридора и бездумно подергал кисть бархатного занавеса. Где там Феофано со своим любовником, и что они уже надумали, наделали, пока он тут стоит? Феофано учила его не быть волом… Но что он может сделать? И как это сделать?

Микитка подумал, что обязан этой женщине жизнью, вместе со своей матерью, как бы то ни было для других, - и какой поступок теперь по совести?

- Господи, почему это мне-то решать? – спросил он вслух, ударив себя по лбу. – Разве я могу?..

“Ты должен”, - сказал кто-то в его голове.

Микитка глубоко вздохнул и пошел к матери: это было трудно, но иначе никак. Евдокия Хрисанфовна очень тревожится, когда он надолго пропадает. После той разлуки у нее сердечная рана никогда не зарастет…

- Я буду молчать, буду молчать, - шептал отрок, шагая к комнате матери и сжимая кулаки. – Ей-богу, промолчу!

- Молчи, Микитушка, - сказала Евдокия Хрисанфовна.

Микитка сидел у ее ног, опустив голову.

Все намерение укрепиться истаяло, стоило ему появиться на пороге и увидеть ее глаза, когда она подняла их от рукоделия. Микитка исповедался матери в увиденном и узнанном сегодня так подробно, точно заговаривал свое молчание насчет самого главного, самого страшного.

Он поднял голову и взглянул матери в лицо; потом опять потупился.

- Как молчать? – глухо спросил евнух. – Разве можно? Это же злейшее дело…

Микитка встрепенулся.

- Матушка! Кто я после этого буду? – горячо вырвалось у него. Он захотел встать, но Евдокия Хрисанфовна удержала его, положив руку на плечо.

- Разве это наши владыки, чтобы мы сюда замешивались? – тихо спросила она, склонившись к сыну. – Пусть их убивают друг друга, им всем уже недолго осталось править… Вся их правда износилась, и один царь другого не лучше!

Микитка сощурил глаза. Так делала Феофано.

- А в письме ты мне другое говорила, - произнес он. – Теперь боишься?

- Боюсь, - ответила мать.

Она тяжело вздохнула.

- И они сами друг друга еще пуще боятся, сынок, волками друг на друга смотрят…

Мать опять помолчала, подбирая слова.

- Хорошо стоять за правду, когда ты эту правду знаешь. А когда не знаешь ничего, убиваться не ходи. Эта наша госпожа Феофано никогда бы так не сделала.

Евдокия Хрисанфовна улыбнулась.

- У гречин ума много, а шкурного ума – куда больше, чем у всех нас! Ты за них напрасно-то убиваться не ходи: они за тебя никогда не убьются.

- Феофано спасла меня из темницы, - пробормотал Микитка, глядя на мать исподлобья.

Евдокия Хрисанфовна кивнула.

- А перед тем туда упрятала, - грустно усмехнулась она. - И я так думаю, сынок, что наша госпожа спасла тебя не бескорыстно. Затем спасла, чтобы ты не выболтал ее тайн кому не следует.

У Микитки сжалось в груди; он отчего-то разозлился на мать, хотя понимал, что Евдокия Хрисанфовна не сказала ни слова лжи. Конечно, все было так… Феофано спасла его из расчета… Но поверить словам матери он все равно не мог, сердцем не мог!

Евдокия Хрисанфовна погладила его по голове.