Крутоярская царевна

Некоторых он уже выслал под конвоем в самарский острог, других, которых считал опаснее, держал взаперти в подвалах палат, не рассчитывая, конечно, на бдительность самарских властей.

Твердая рука опекуна чувствовалась и на селе, и в подвластных деревнях. Кругом в крае творились всякие бесчинства, иногда и злодеяния. В поместьях Кошевой не случилось за все время ни одного насилия и ни одного проступка, не только преступления.

Не видимый никому Сергей Сергеевич, маленький, худенький старичок, сидящий безвыходно в своих горницах, казался повсюду в окрестности для всех пугалом, – но не простым, а пугалом-исполином, который одним движением перста может похерить и в гроб заколотить сотню человек.

Между тем сам Мрацкий, за последнее время в особенности, казался озабоченным. Он ничем не занимался, ни разу не развернул ни одной бумаги или книги по опекунскому управлению и целые часы сидел задумавшись. Изредка он вздыхал.

– И не с кем-то посоветоваться! – восклицал он. – Хоть бы один человек был! А пропустить такие времена – стыд и срам! Пускай другие простофили зевают, а тебе, Сергей Сергеевич, грех прозевать этакие времена. Да что грех… и стыд великий! Всю жизнь раскаиваться будешь!

И каждый раз мысль о том, чтобы вызвать к себе Никифора и иметь с ним такое объяснение, которое будет в сто крат важнее всех прежних, подолгу, неотступно застревала в мозгу Мрацкого, но каждый раз он все свои размышления кончал все теми же словами:

– Нельзя! В таком деле сообщника нельзя иметь. Один будь!

XXXI

Наконец однажды, выслушав доклад трех приезжих сыщиков, из которых один – сын Герасима, явился из дальних мест, из города Бугульмы, Мрацкий узнал много нового.

Весь тот край был, по его словам, в полном восстании. Бунт разгорался как большой пожар, захватывая все кругом и распространяясь с неудержимой силой. Во всех губернских городах, даже в главном городе края, в Казани, были смятения, неурядицы и общая паника среди дворян. В Казани ожидали вновь назначенного из Петербурга главнокомандующего всех войск, собираемых против самозванца, генерала Бибикова. [7] Но все, от властей до последнего мещанина, были глубоко убеждены, что судьба этого нового питерского генерала будет все та же, что и судьба генерала Кара, [8] постыдно бежавшего от самозванца. «Разобьет государь Петр Федорович царицыны войска в пух и прах, – говорила молва народная. – И станет еще сильнее, еще грознее. И какие полчища ни приведи на него – ничего с ним не поделаешь, потому что дело его – правое».

От этого же сыщика узнал Мрацкий, что во многих богатых усадьбах полчища бунтовщиков с самим самозванцем или с его наперсниками принимались помещиками с хлебом-солью, при колокольном звоне, с хоругвями и с образами.

Не выдержал Сергей Сергеевич и решился на страшный, роковой и многозначащий шаг. Утром следующего дня, когда Анна Павловна своей утиной походкой явилась к мужу, Сергей Сергеевич показался ей не то чересчур веселым, не то чересчур пришибленным.

Женщина вытаращила глаза: не тот был Сергей Сергеевич, каким бывал всегда… Что-то чудное приключилось с ним!

– Ну, Анна Павловна, – заявил Мрацкий, – помнишь, говорил я тебе, начинается война, когда князек самарский вздумал свататься за Нилочку. Ну, а теперь, сударыня, начинается нечто важнеющее… Видишь ты вот эту голову? – показал Мрацкий пальцем себе на лоб. – Говори, видишь?

– Вижу, Сергей Сергеевич, – глупо отозвалась женщина. – Как же мне не видеть? Ваша это голова.

– То-то моя!.. Ну, вот видишь ли ты, как, по-твоему, она: на шее на моей сидит?

Анна Павловна склонила голову на сторону, пригляделась к мужу и вздохнула. Изредка муж задавал ей задачи, и она кое-как старалась всегда распутаться и хоть раз или два на десять ухитрялась сообразить без его помощи, в чем дело; но такую задачу, как теперь задал Сергей Сергеевич, конечно, не ей было разрешить.

– Не пойму я ничего, Сергей Сергеевич! – отозвалась она.

– Еще бы! Тебе да понять! А ты вот что скажи, голова моя на шее у меня, на плечах или нет?

– Кажись, что так… – отозвалась Мрацкая.

– Нету, сударыня, голова моя отныне не на шее сидит, а на волоске висит… Понимаешь! Вот тебе волосок, а на волоске голова висит… И вот именно моя теперь и повисла на волоске… Повесил я ее сам этаким способом. Не ныне завтра такое вы все узнаете в Крутоярске, что все без чувствия пошлепаетесь и будете так трое суток лежать. Ахнет вся округа, в Самаре ахнут, в Питере ахнут, что за человек такой Сергей Сергеевич Мрацкий.

И при этом маленький человечек поднял кулак над головой, будто грозясь и всем соседним губерниям, и даже самой столице.

И Анна Павловна, как ни была глупа, а увидела ясно, что муж радостно взволнован.

Около полудня, несколько успокоившись, Мрацкий послал за Неплюевым.

Лакей, ходивший звать молодого человека, явился с ответом, что Никифор Петрович придет через час. И Мрацкий узнал, что тот был в отсутствии в продолжении четырех дней и только сейчас вернулся в Крутоярск.

– Где же он был? Неизвестно?

– Никак нет-с, – отозвался лакей. – Только не в Самаре… Не оттуда приехали. А уж грязны, грязны – страсть. Сказывают сами, четверо суток не умывались и трое суток якобы ничего не кушали. Так сами сказывают, смеючись.

Лакей, докладывающий об этом, не нашел в этом ничего особенного, кроме смешного. Мрацкий взглянул на подобную отлучку Неплюева по-своему.

«Только удивительно одно, – подумал он, – чего дурак болтает, а не таит этакое про себя. Такой малый, как ты, Никишка, в такие времена, как нынешние, не будет сложа руки сидеть! Что я чую, то и ты чуешь! Как мне эта мутная вода на руку – рыбку в ней половить, – какая желается или какая попадется, – так и ты, сибирный, в этой же мутной воде чаешь выловить себе что-нибудь, что пригодится на всю жизнь. Ну, вот, что ж делать, и надо нам вместе. Одна голова – хорошо, а две – еще лучше! Ты же у меня, благодаря Создателя, теперь на цепочке на крепкой, и цепочка эта – девка Аксютка! Теперь ты у меня в полном послушании. Ошибочек, какая была тот раз, не будет!»

И Мрацкий стал нетерпеливо дожидаться появления Неплюева. Прошло довольно много времени, и наконец старик Герасим, явившийся с докладом о положении двух заключенных: Марьяны Игнатьевны и Неонилы Аркадьевны, что делал ежедневно, – доложил и о том, что Никифор Петрович просит его допустить.

– Зови, зови! – нетерпеливо выговорил Мрацкий.

Молодой человек вышел в горницу и удивил опекуна своим лицом. Или он устал с дороги, или ему нездоровилось, но Никифор казался сильно похудевшим. Глаза его, умные, всегда отчасти загадочные, блестели сильнее обыкновенного, но были еще замысловатее.

За ними, под черными лохмами кудрявых волос, ясно чудились Мрацкому такие сокровенные, диковинные мысли, которых Никифор, конечно, не выложит на ладонь, но от которых не нынче завтра не поздоровится многим.

– Ну, Никифор, давненько мы с тобой ине видались! – встретил его опекун.

– Дня четыре! – отозвался молодой малый, угрюмо и охрипшим голосом.

– Что – застудился, что ли? – спросил Мрацкий.

– Немножко есть. Дольше трех суток под крышей не бывал. Все под чистым небом…

– Что же так?

– Нужно было, Сергей Сергеевич! – умышленно загадкой отозвался Никифор.

– По своим делам? – усмехнулся старик.

– Точно так, Сергей Сергеевич! По своим делам. И за все время не спал почти да и не ел ничего.

– Вот как! И все по своим делам? – еще ехиднее усмехнулся Мрацкий.

– Да, Сергей Сергеевич, по своим делам! – усмехнулся тоже и Никифор, но с такой откровенной неприязнью к опекуну, как будто считал уже лишним притворяться и лукавить.

– Уж не выкрал ли ты Аксюту со скотного двора? – вдруг спросил Мрацкий.

– Нет, зачем! Ни на что она мне не нужна! Я и мысли о ней бросил.