Дерево дает плоды

— Вам нельзя. У вас нога с изъяном, — возразил Шатан. — Подождем, пока рассветет.

Мы просидели у костра до зари, а затем двинулись дальше. Теперь мы проезжали деревни с каменными домами, радуясь бело — красным флажкам в окнах, разглядывая немцев, грузивших на ручные тележки узлы и чемоданы, крестьян в польских солдатских мундирах, напевно приветствовавших нашу машину, проезжали городки, где в воздухе, словно снежинки, кружился пух, опускаясь на колонны стариков, женщин и детей, тянувшиеся по улицам к железнодорожной станции.

•— Aufwiedersehen! Марш в душегубку! — заорал

Юзефович, когда мы поравнялись с одной из таких колонн. — Heil Hitler, швабы, kaput, kaput, kaput!

— Перестань, — сказал Шатан. — Мне жалко этих людей!

— Жалко? Этих людей?! Передушить всех до единого, приказать, чтобы сами себя убивали, и этого еще мало.

— Дурень! Что бы ты сказал, если бы тебя вместе с «Цибулей» поставили к стенке? Да, да, тебя. Была забастовка, «Цибуля» у нас работает, значит, всех к ногтю, коли он виноват.

— Передергиваешь. А я вот выскочу и, по крайней мере, хоть одному дам в морду. Стой! Стой! — закричал он, молотя кулаком по кабине водителя.

Юрек подставил ему ногу, и Юзефович растянулся на полу кузова.

— Герой! Ты нас не позорь.

— Так вот вы какие? Немцев защищаете?

'— Себя защищаем, балда! — вспылил Шатан. — Себя. Чтобы не походить на них, на гитлеровцев.

Юзефович умолк, втянул свою кошачью голову в плечи и с ненавистью смотрел на дома и улицы.

— Прошлый раз то же самое было, — сказал Шатан. — Когда прислали рабочих, чтобы машины грузить на баржи, он с кулаками на баб кидался. Но вообще‑то, если бы они могли, то ночью бы нам глотки перегрызли.

Он принялся вспоминать экспедицию за машинами, но я уже слишком хорошо знал эту историю. Я предпочитал смотреть на равнину, плоские, вытоптанные танками поля озимой пшеницы, выбегающие к шоссе рощи, из которых тянуло холодной сыростью, погожее небо. Весна здесь была уже в разгаре. Я жалел, что Ганка не могла поехать со мной; она еще не видела этих земель, не навещала родителей. С минуту меня занимала мысль, не лучше ли поселиться где‑нибудь на западе, но я быстро ее отогнал. Я не выдержал бы без моего города, впрочем, поздновато уже начинать что‑либо сызнова. Об этом следовало было подумать сразу же после возвращения, прежде чем развернулись события, которые… словом, вот эти. Мы выехали через несколько дней после беспорядков на заводе, и речи не могло быть о том, чтобы Ганка успела отпроситься на работе. Жаль. Я даже не успел рассказать всего, обсудить вместе с ней всю эту историю. В тот вечер, у Шимона, она сказала:

— Что‑то мне тут не нравится. Пожалуй, кто‑то Роману яму копает, иначе — чего ради запугивают, привязываются.

— Мне разные вещи не нравятся, — вздохнул Шимон, — но кто знает, прав ли я? Разве может быть прав один Шимон Хольцер? В Испании все было яснее. Здесь ты — Шимон, а там сидит фашист. Значит, бери, Шимон, винтовку и бросайся на него, иначе он на тебя бросится, и тебе каюк.

Ганка не понимала его душевного разлада, считала, что у него слишком «мягковато нутро», несмотря на Испанию и лагеря. Лишь в одном она с ним полностью соглашалась: фашистов надо перебить, уничтожить, перестрелять, очень ей нравились эти слова, и, хотя каждый из них вкладывал в понятие «фашист» иное содержание, они поддакивали друг другу, едва эта тема возникала в разговоре. Услыхав от меня, что органы безопасности после ареста «Цибули» накрыли всю банду, Ганка сказала:

— Для таких не стоило бы играть в суд и законность.

Странное дело. Ведь это я ненавидел тех двух неизвестных убийц, и если бы их поймал, то застрелил бы на месте, но теперь, когда они, как мне казалось, уже сидели — конкретные, живые, — больше не испытывал к ним прежней ненависти. Не знаю почему, но я был убежден, что убил бы их так же, как некогда Магистра собственноручно. Я рассуждал так: дать согласие на убийство можно в том случае, если внутренне готов убить сам. Но Ганка подняла меня на смех:

— Ты уже начинаешь ломать себе голову, а это довольно глупо. В конце концов, мы с тобой темные люди, не очень‑то сознательные, а там, наверху, знают, что делать. Я предпочитаю слушать более умных и опытных.

Великолепная, чисто женская непоследовательность. Не прошло и двух суток после визита к Шимону, как она уже твердила, что Посьвята определенно хотел меня только проверить. Я думал о ней, искренне со — жалея, что она не поехала. У нас было бы столько времени друг для друга! Я размышлял, как бы она отнеслась к немцам, безропотно и угрюмо покидающим свои села и города.

Мы прибыли на место только в полдень. Я уже был сыт по горло впечатлениями, с утра повидал: процессии выселяемых, эшелон с репатриантами из‑за Буга, певуче голосящими на станции, рвущиеся мины у почерневшего от копоти особняка, драку мародеров с милицией, польских горцев, заменяющих в часовне хоругви и иконы, бригаду связистов, тянущих телефонные провода, воинские обозы, разбитый грузовик с простреленным капотом, кладбище самолетов, на котором вспыхивало пламя автогенных аппаратов, огромное стадо, угоняемое на восток советскими кавалеристами, понтонный мост, на котором виднелись намалеванные белой краской буквы Heil Hitler, одинокую повозку с роженицей, немецких рабочих — дорожников, заливающих гудроном выбоину на шоссе и сметающих дымящиеся кучи навоза, деревянный обелиск с красной звездой наверху. Вполне достаточно!

Город был пуст, кроме советских солдат и немцев с повязками на рукавах, мы не увидали на вымерших улицах никого. На перекрестке стояла девушка в шинели, с красным флажком в руках, дорожный указатель информировал по — немецки и по — русски. Завод находился на окраине, поэтому мы сначала подъехали к нему, но военный патруль никого не впускал на территорию предприятия. Юрек и Блондин уже свернули брезент, и мы могли видеть серые стены цехов, сотни людей, снующих между ними и железнодорожной веткой, на которой вытянулась длинная вереница товарных вагонов и платформ, нагруженных ящиками, машинами, стальными конструкциями. Скрипел выкрашенный свежим суриком подъемный кран, человек в военной форме, стоя на возвышении, дирижировал движением, словно капельмейстер причудливого оркестра.

— Трофейное, — пробурчал Блондин. — А ведь это наше. Черт возьми, нам ничего не останется.

— Все опечатано, я знаю, что все опечатано, — волновался инженер Козак. — Когда мы здесь были, приезжала комиссия из главного управления, составляла опись. Поедем в комендатуру. Скорее, бога ради, времени нет.

Валигура, которому через несколько дней предстояло отправиться на политучебу, усердный читатель газет, объяснял, что есть такой договор. У русских страна разрушена, и они первые должны отстроиться. Инженер посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами. Хромой, невзрачный, пропахший дымом крепких сигарет, он поднимался на носках, словно желая все хорошенько запомнить, пересчитать ящики и оборудование, вагоны и людей.

Внезапно размеренное движение нарушилось, «капельмейстер» спрыгнул со стены, солдаты, которых прежде не было видно, устремились к воротам сборочного цеха, срывая с плеча винтовки и автоматы. Из ворот высыпала группа мужчин в рабочих комбинезонах и каких‑то чудовищных масках, полыхнули ослепительные струи огня. Эти люди бросились к подъемному крану, стоявшему подле ворот, волоча за собой провода. Когда голубое пламя впилось в железный скелет крана, грохнуло несколько выстрелов. Темная толпа уже рассыпалась, устанавливаясь в шеренги и группы, у подножья крана лежали трое сварщиков, из одного аппарата еще била в небо огненная струя. «Капельмейстер» стоял, широко раскинув руки, позади него сгрудились солдаты. Все произошло так внезапно, что никто из нас в первый момент ничего не понял. Теперь я уже знал. Бунтуют против демонтажа. Немцы.

— Я пойду с Козаком и Лютаком в комендатуру, — решил Шатан. — Остальные пусть разыщут староство и Управление по делам репатриации. Встретимся на рынке. Комендатура близко, сходим пешком.