Блаженство по Августину (СИ)

Воротившись из кальдария, Аврелий повторно ополоснулся в теплой текучей воде лабрума, отдался на милость и артистичность банного эпилятора, стойко вытерпел болезненную процедуру бритья, попутно прислушиваясь к жаркой дискуссии, развернувшейся в прохладном фригидарии старых терм кесаря Антонина Пия.

Немалое число слушателей и диспутантов сосредоточил вокруг своей особы какой-то заезжий из Рима рыжебородый софист. По всей очевидности кичливый грек не очень-то скрывал, насколько чванливо он презирает африканских варваров и спесиво превозносит сверх всего и вся аттическую мудрость, мол, от природы свойственную уроженцам Афин. При этом заносчивый языкатый италийский афинянин высокомерно позабыл или не сообразил, что ораторствует он не просто в римском, а в пунийском городе. Не лимитрофный бургус, но все-таки…

Аврелий едва дождался, покамест цирюльный артифекс не налепит ему пластырей на порезы (без резаных ран, ай-ай, бритья не бывает) и подозвал знакомого разносчика с вином. Тот сноровисто и гладко снес широкое гипсовое горлышко глиняной бутылки-лагены, долил ее водой, с поклоном протянул премного уважаемому и кредитоспособному покупателю, а между делом получил тихие риторские указания для передачи их шепотом веселым сотоварищам и старшим ученикам магистра Августина, затесавшимся среди слушателей. Зарвавшегося греческого софиста требуется образцово наказать в пунийском духе.

На всякую хитромудрую голову довольно простодушия, и грек легко поддался на подстрекательское предложение подробно и последовательно изложить личные философские взгляды об элементарных первостихиях и взаимопереходах первоначал. Как и предполагалось, разом будто бы уважительно замолчавшие оппоненты его отчасти смутили. Тем самым стало понятно, что ему категорически необходимы утверждающие или отрицающие, порицающие театральные реплики вовлеченных в полемику слушателей, подобно многим другим софистам-гистрионикам.

К монологической лекторской декламации красноречивый грек оказался не очень-то способен в молчаливом и недоброжелательном окружении. В то же время ни поддакивать банному оратору, ни возражать ему никто не собирался, если вскорости кто-то безусловно возьмется за логический словесный труд рационально, аналитично опровергнуть приезжего краснобайствующего наглеца и нахала.

Поначалу Аврелий думал тактично промолчать, спокойно попивая каламское винцо. Пусть кто-нибудь другой укажет заносчивому греку на его истинное афинское смрадное место, где тому надлежит быть и не оскорблять зловонно многоуважаемых картагских квиритов, философски образованных не меньше, может статься, и побольше иных высокомерных афинян.

В римском праве предъявляемое обвинение и апология защищающейся стороны есть монолог, какой сродни прочтению вслух, намного превосходя по смысловой и образовательной значимости майевтический диалог древних греков-сократиков, — учил и постулировал картагский ритор Аврелий Августин. Тождественны развитой римской монологической образованности и любая развернутая лектура: чтение книг, загодя размеченный ученический письменный лекцио, расписанная предварительно декламация поэта.

Вопреки и вспять, в диалогическом устном споре противоборствующих противоречивых мнений истина не рождается, но гибнет, запутавшись, заблудившись, в пышных и буйствующих диких словесных дебрях. Зато по всем правилам упорядоченной письменностью диалектической риторики монологи обвинения и защиты выявляют истину и соответствие правдивой действительности притязаний тяжущихся сторон. Ибо лишь в монологе воистину проявляются как мудрость, обоснованность, так и глупость, безосновательность той либо иной противостоящей позиции.

Монолог есть речь, умственно подготовленная к рациональной записи в ипостаси судебного постановления, эдикта или закона. Не случайно мы утверждаем, что общие, относящиеся ко всем гражданам конкретные законы пишут, а не произносят их и не декламируют, провозглашая абстрактно неизвестно кому и не разбери-поймешь для кого.

Между тем любой неписаный как бы закон есть не более, нежели местный обычай, непригодный в общегосударственном употреблении. Потому что в какой ни возьми туземной местности бытуют своеобразные оригинальные обыкновения, привычки и нравы, называемые в генесисе устными народными традициями-преданиями.

Потому и религиозные сюжетные установления нарицательно именуются по-латыни легендами. То есть тем, чего нам следует по существу прочесть и по сути узнать о житиях святых, божественных угодников либо о божествах демонической природы, как предполагается, покровительствующих, скажем по-гречески, деспотическим полисам и разумным людям, в них обитающим.

— Рассуждаем мы здесь, разумеется, легитимно филологически, вне приверженности той или иной религии, мои умнейшие коллеги, без чего немыслима судебная либо сенатская совещательная риторика…

В профессорских рассуждениях с учениками ритор Аврелий ставил перед ними достаточно много филологических проблем, антиномий и этиологий, но ни разу не касался того, сколь существенно, иногда даже апорически, письменное выражение человеческого рассудительного мышления поразительно и феноменально отличается от устного изложения вроде бы одних и тех же словесных понятий. Коли на то пошло, если и кому дано писать, ясно излагая свое понимание, то это уж дар свыше, так же, как и умение талантливо читать, понимая, чего же в конечном итоге жаждал описать, выразить или изобразить автор-творец, осененный множеством мудрых мыслей.

Есть ли в ком-либо Бог, или же неведомый неизреченный Всевышний не благорасположил присутствовать в отдельном разуме человеческом, определяется чаще всего в видимом, осязаемом творении людском, а не в пустословном сотрясании воздуха. Ибо лишь написанное и сотворенное остается какое-то время в цивилизованной памяти.

Кто бы из нас чего-нибудь знал, помнил о стародавней Троянской войне, если б не безвестная фигура письмоводителя, положившего в алфавитных знаках письменных устные авторские песнопения Гомера? Мало ли было громких войн в древности? Возможно, где-то кто-то воевал не в пример серьезнее и основательнее по сравнению с легионом ахейцев, осаждавших Илион.

Тождественно тому, кто бы нынче упоминал древних языческих философов-краснобаев, кабы у них не имелось учеников, прилежно записывавших речи тех самых так именуемых учителей мудрости?

Для самого себя Аврелий образно, фигурально сравнивал мудрость письменную и устную, представляя их, как рассмотрение чего-либо непосредственно глазами и наблюдение за отражением того же предмета посредством зеркала. Предметная идея-эйдос одна и та же, но зеркально видится по-разному. Ты поднимаешь левую руку, твое отражение тянет правую. Ты двигаешься влево, твой зеркальный двойник уходит вправо. И наоборот. Ты отходишь от зеркала, и все, что в нем отражается, начинает уменьшаться.

То же самое и при чтении, когда видишь и понимаешь значительно больше, сравнительно с тем, чего услышишь. Наверное, из-за того однажды написанное и зачитанное вслух воспринимается яснее, — отменно видно, где правда, а где ложь, — в сравнении с устным рассказом, почасту затемняющим смысл дела, побуждения и намерения повествователя или тех, о ком он тебе передает.

Божественный дар речи, включая изустное понимание, дан кому попало, по природе умным и глупым, кроме неразумных уродов, скудоумно душевнобольных, а также немотствующих от рождения или по увечью. Однако письменная книжная духовная мудрость дается далеко не всем встречным-поперечным.

Нет ничего проще, чем обучить разумного ребенка либо взрослого выводить буквы на восковой табличке, — знал Аврелий по своему плодотворному опыту грамматика в родной Тагасте. Так же точно, — хоть бы и вопреки желанию обучаемого! — любого можно научить складывать буквы в слоги, нанизывать их в слова, а из слов составлять осмысленные фразы. Вместе с тем вовсе не всякий сумеет в дальнейшем без учительской ферулы, розог и подсказок самостоятельно, связно, вразумительно что-либо развернутое написать, описать. Либо прочитать и дословно уразуметь нечто написанное другими.