Ливонская война

Андрей, как будто догадавшись о чувствах отца, смелей заговорил с ним:

— Поглянь, тять, любимый твой, Узнай, уж совсем ободрал мужика. Да дюжий, дьявол, не может кобель его завалить! Два раза на спину сигал…

— Завалит! — заговорил и средний сын, Дмитрий. — В загривок вцепится — быть мужику на земле.

Андрей и Дмитрий стали по обе стороны от отца. Сзади, за спиной, остался Пётр. Молча, сдерживаемые только напряжённым вниманием, смотрели, как изодранный, окровавленный мужик отбивался от огромного муругого пса, с яростным упорством норовившего хватить его за горло.

Мужик отступал к городьбе, чтобы защитить себя хоть со спины, но пёс, словно угадав его намерение, бросался на него то спереди, то сзади, из-за чего мужику никак не удавалось приблизиться к городьбе. Мужик был ловок, силён — с рогатиной пошёл бы, пожалуй, на медведя, — но сейчас ему даже полена не попадалось под руку. Голыми руками отбивался от пса.

— Тять, а то кликнуть псарей?! — встревожился Андрей. — Узнай-то на волка натаскан…

Старый Хворостинин только зашипел в ответ.

Мужик совсем изнемог от свирепых наскоков пса. Пёс уже дважды сбивал его с ног, но мужику оба раза каким-то чудом удавалось уберечь свою глотку от ощеренных, дымящихся клыков.

У старого Хворостинина глаза от напряжения наполнились слезами. Он всхрапывал, как сонный, давясь воздухом, — рот его был широко открыт, на бороду скатывались густые слюни и застывали маленькими сосульками.

— А волка уже не возьмёт, — сказал с сожалением Дмитрий. — Стар!

В это время мужик поскользнулся, упал на бок, заломив под себя руку. Пёс стремительно метнулся на него — под бурой шерстью скрылись голова мужика, грудь, руки, торчали только ноги, неподвижные, словно отсечённые.

— Доконал, — спокойно сказал Дмитрий, но ноги мужика вдруг взметнулись вверх — он перевернулся через голову, подмял под себя пса. Рык его стал прерываться, глохнуть…

— Узнай… — Казалось, старый боярин хотел крикнуть, чтоб посильней взъярить пса, но сил на крик у него не хватило, и получился лишь полустон-полушепот.

Мужик поднялся на ноги, изнеможённо покачнулся и, едва сделав шаг, упал лицом в окровавленный снег рядом с задушенным псом.

5

Лишь проводили масленицу, как снова взялся мороз. К третьему дню поста так настыло, что звон заутренних колоколов уже не расплывался над землёй, а улетал стремительно в небо и осыпался оттуда частым щёлком, словно по застывшему небу хлестали бичами.

Старый Хворостинин, услышав этот странный звон, сказал своему домашнему дьячку, читавшему ему в спальне по утрам псалтырь:

— По мне звонят… Ин как! Будто в колоду горохом.

— Студёно, батюшка, — пропел дьячок.

— Собороваться нынче буду.

— Аки угодно, батюшка.

— Кого призовём?..

— Кого повелишь, батюшка. Архангельского протоиерея…

— Гундос. Левкия — от Чудова…

— Левкий, батюшка, с царём на брани.

— Жаль. Левкий освятит [42], помирать не терпится.

— От Успения — Перфилия…

— Возгря [43].

— От Благовещенья?..

— Благовещенцы Сильвестром провоняны. Елевферия от Новоспаса, что на Крутицах… Поезжай.

— Далеченько, батюшка… Лють морозная… Исстудим попа. Призовём от Николы Драчевского, не то от Вознесения…

— Поезжай. Возьми сани с верхом… Шубы… Покровы… Елевферию хочу душу вверить. К обедне воротись…

— Аки велишь, батюшка, — поклонился дьячок.

— Погоди… Сыновей призови…

Дьячок ещё раз поклонился, вышел. Хворостинин изнеможённо откинул голову на подушки, прислушался.

— Звонят, — шепнул он самому себе, закрыл глаза и уложил на груди свои иссохшие руки.

Хрястко, как льдины в ледоход, сшибались и рассыпались тяжёлой капелью последние, уже не частые удары колоколов, и вместе с ними, удар в удар, надрывно билось под скрещёнными руками его сердце. Удары колоколов становились всё реже и глуше, и сердце всё реже и глуше стукало в его груди. Удар — и совсем нестерпимо дожидаться другого… Второй — и кажется, что до третьего уже не дожить.

Колокола стихают, стихают…

Хворостинин снял руки с груди, из последних сил упёрся ими в подушки, приподнялся, громко сказал:

— Смерть, где ты? Покажься!

Тихо качнулось длинное пламя единственной свечи, стоявшей у его изголовья, вместе с ней качнулся зелёный полумрак…

Колокола смолкли, а сердце его забилось часто-часто, словно высвободилось из каких-то пут. Хворостинин упал на подушки, крепко зажмурил глаза.

— Тять, кликал?..

Хворостинин узнал голос Андрея, но глаз не разжмурил — долго ещё лежал с напряжёнными веками, словно боялся, что это смерть голосом Андрея окликает его.

— Мы пришли, тять…

Хворостинин медленно открыл глаза — три тени стояли у его изголовья.

— Подымите свечу, — тихо сказал он. — Не вижу вас.

Андрей поднял свечу — три тени стремглав перескочили на стену.

— Сыны… — Хворостинин набрал в себя побольше воздуха. — Помру нынче.

Свеча дрогнула в руках Андрея…

— За попом уж послал… Вам — воля моя последняя. Дабы праздность и ленощи вас не сгубили… Дабы не почили на даровом, чести и места не ища… всё по духовной [44] царю оставляю. Вам же… Тебе, Андрей, — саблю свою… в бирюзовых ножнах… полоса булатная, насечена золотом. Тебе, Димитрий, — седло бархатное, серебром чеканенное… со всею снастью… да цепи поводные серебряные. Тебе, Пётр, — куяк с сустугами [45] и шелом к нему… Яблоко у него на навершии срезано… Ссек мне его Кудаяр-мурза, а я ему башку ссек. Не довелось мне сгинуть в поле… Ин помираю, как в бабьем подоле.

Хворостинин помолчал, старчески пощурился на сыновей.

— Сурова воля моя, сыны. Вижу, смутились ваши души.

— Воля твоя свята для нас, — сказал Андрей.

— Сурова, сыны, но справедлива. Не хочу приять вашей судьбе… дабы сами добыли, кому что по достоинству. Садитесь, сыны, на коней и езжайте к царю… Просите службы у него. Будет ему в угоду ваша служба, он вас пожалует большим, чем могу пожаловать я. Доверьте ему ваши судьбы, блюдите во всём ему верность… Царь — ваш отец отныне, и раделец ваш, и жалователь… Всё, что придёт от него, будет вашей заслугой и честью. Всё, что отымется, будет вашим позором. И ещё заповедать хочу вам… Как встарь заповедал чадам своим славный княж Мономах. Ежели крест целовать станете, поначалу в сердце своём допытайтесь — устоите ли на том?.. Тогда целуйте. И, целовавши, блюдите, дабы не погубить души своей клятвопреступлением.

— Всё исполним, в чём воля твоя, — сказал твёрдо Андрей.

— Тебя хочу слышать, Димитрий.

— На воле твоей стоять буду, — отозвался Дмитрий.

— Ты, Пётр, братьям старшим послушник… По их воле ходить будешь, покуда не отставят они тебя от воли своей. А посем — моя воля на младость твою… Что я рек, то тебе как заповедь Божья. Преступишь её — из могилы дойдёт моё проклятие.

— Твоя воля, отец, — одна дорога, — глухо, сдержанно промолвил Пётр. — Ежели изойдёт она?

— Вспять пойдёшь…

— Вспять не ходят, отец. Я своей дорогой пойду.

— Слаб ты, Пётр, неторёным путём идти… Нет на то моего благословения.

— Повинись, Пётр, отцу, — с укором сказал Андрей. — Последняя воля…

— На всю мою жизнь!

— Повинись, братец, — подал голос и Дмитрий.

Пётр убрал своё лицо от света свечи, еле слышно сказал:

— Повиняюсь…

Хворостинин устало смежил глаза.

— А теперь велите закладывать буланых… Поеду с Москвой прощаться.

Глава шестая

1

Сменённый Курбским на воеводстве в Дерпте, боярин Челяднин по пути из Ливонии в Москву завернул в Великие Луки, куда прибыл из Можайска с войском царь.