Дьявол против кардинала<br />(Роман)

Графиня Карлейль неотступно следовала за ним, сжимая во вспотевшей ладони рукоять стилета, острое жало которого она прятала в рукаве. Музыка, разговоры, смех сливались в неясный гул, кровь стучала в ушах. Чужие лица мелькали вокруг бледными неясными пятнами, графиня видела только одно лицо — любимое и ненавистное. Она подошла совсем близко, остановившись за спиной Бэкингема, облизнула пересохшие губы. Герцог оживленно с кем-то беседовал и радостно хохотал, запрокидывая голову. Недобро блеснул стилет, вытащенный из рукава. Но тут что-то поразило графиню, она застыла, уставившись на пышный рукав Бэкингема. Эта голубая лента с алмазными подвесками была ей знакома, но где она ее видела, где? Ярость обожгла леди Карлейль, когда она вспомнила, чью грудь украшали эти подвески. Она, опять она! Теперь я знаю, как отомстить. Я не возьму на душу убийства, о нет! Но погублю ту, другую.

Быстрым движением графиня обрезала два подвеска и, сжимая в руке свой трофей, растворилась в толпе.

…Бэкингем хватился пропажи, когда лакей раздевал его на ночь. Он тотчас понял, кто мог это сделать и чем это было чревато. Медлить было нельзя. Спустя несколько минут из города во все гавани страны умчались гонцы с приказами, скрепленными королевской печатью; закрыть порты вплоть до новых распоряжений. Личного ювелира Бэкингема подняли с постели и привели во дворец: к утру он был должен изготовить пару подвесков по личному рисунку герцога. Приказы Бэкингема не обсуждались.

…Ришелье распечатал маленький футляр и вытряхнул на ладонь два подвеска с бриллиантом на одном конце и с обрывком голубой ленты — на другом. Кардинал надолго задумался, глядя, как грани бриллиантов переливаются огнями в свете свечи. Он помнил эти подвески. Когда-то они красовались на впалой груди Леоноры Галигаи, жены Кончино Кончини, затем, когда ее умная голова легла на плаху, юный король передал их, вместе с другими украшениями, своей супруге. Ришелье глубоко вздохнул. Ах, Анна, Анна!.. Какая неосторожность! Еще хорошо, что поверенным ее тайны невольно оказался только он. Да, он — и леди Карлейль. И пара-другая слуг. И еще все те, у кого хорошая память и кто внимателен к деталям туалета…

Снова вздохнув, Ришелье сел за стол и придвинул к себе бумагу и чернильницу. «Миледи! — начал он. — Вы оказали неоценимую услугу, какой только можно было ожидать от доброй христианки и ревнительницы добродетели…»

…В тот же час Анна Австрийская развернула сверток, который доставил ей некий таинственный посланник, и вздрогнула, увидев знакомый черный ларчик. Ноги ее ослабели, она опустилась на стул. Слезы застилали глаза, и она не сразу разглядела сложенную много раз записку, набросанную бисерным почерком, а разглядев, живо схватила ее и принялась жадно читать:

«Любовь моя, жизнь моя, мое неземное счастье и адская мука! Моя страсть так же сильна, как зависть наших врагов! Некто похитил ваши подвески, но у меня осталась лента, которую я отныне ношу на груди, откуда ее смогут забрать, лишь пронзив мое сердце! Вы держите в руках всего лишь копию, которая поможет отвести глаза недоброжелателям и спасти вашу честь, ибо я не хочу стать причиной ваших несчастий. Навеки ваш, Дж. Б.»

Глава 4

ИГРА СО СМЕРТЬЮ

— Ваше поведение предосудительно, сударь! Вы молоды, легкомысленны, ветрены, все это допустимо, но до определенной степени!

Заложив руки за спину, Людовик медленно ходил вдоль окон малого кабинета в Фонтенбло и скрипучим голосом читал нотацию своему брату Гастону. Тот с видом безвинного страдальца стоял в углу, время от времени глубоко вздыхая и переминаясь с ноги на ногу. Мария Медичи сидела в кресле у камина, обмахиваясь веером, чуть поодаль стоял насупленный д’Орнано.

Полковник корсиканцев, некогда возвестивший королю об устранении Кончини, одно время был приставлен гувернером к юному герцогу Анжуйскому, сменив графа де Люда, который мог научить своего воспитанника только разврату. Гастон очень привязался к новому наставнику, однако Мария Медичи не простила ему фразы «Сир, готово!». Почувствовав, что ее положение при царственном сыне упрочилось, она потребовала удалить д’Орнано от Гастона: тот уже совершеннолетний, зачем ему гувернер? Принц плакал и умолял этого не делать, но Людовик не захотел ссориться с матерью по столь ничтожному поводу. Тогда шестнадцатилетний Гастон в отместку пустился во все тяжкие, создал со своими приятелями «Совет шалопаев» и своим поведением принудил старшего брата вернуть д’Орнано обратно. Уже не гувернером, разумеется, а полковником гвардейцев герцога Анжуйского. Суровый корсиканец вновь взялся за перевоспитание его высочества, но с небольшим успехом.

— Что означает ваша последняя выходка? — продолжал тем временем король. — Что за мысль была столкнуть господина де Пантьевра в пруд? Если он умрет от простуды, его смерть будет на вашей совести!

— Он посмел сидеть в шляпе в моей карете.

— Что ж из этого? Не забывайте, сударь, вы не король! Я требую, чтобы вы принесли господину де Пантьевру свои извинения.

— Никогда!

Людовик резко остановился, скрипнув каблуками, и в упор посмотрел на брата. Гастон затоптался на месте, но глаз не опустил. Братья были очень похожи: те же темные глаза и волосы, мягкими изгибами обрамляющие удлиненное лицо, тот же длинный «бурбонский» нос, но только пухлые губы и томно приподнятые брови Гастона придавали ему более ребяческий, жеманный вид, тогда как Людовик в свои двадцать пять лет выглядел уже умудренным жизнью мужчиной. Король сам отвел взгляд и продолжил свое хождение:

— Вы точно такой же дворянин, как и все! Вспомните слова вашего предка, Карла IX, — «Я один из них!». Вы пойдете и извинитесь. Я так хочу. И не вынуждайте меня принимать суровых мер в ответ на ваши недостойные занятия…

— А чем же мне прикажете заниматься? — пылко перебил его Гастон. Его щеки, покрытые легким темным пушком, раскраснелись. — Мне восемнадцать лет, а мне не доверяют никакого дела! Почему мне не разрешают приходить на заседания Совета?

— Не думаю, что глава Совета шалопаев сможет сказать там что-нибудь дельное, — осадил его Людовик. Но Гастон не унимался:

— Хорошо, пошлите меня на войну! Дайте мне войска, и я подавлю мятеж в Ла-Рошели! Не доверяете мне командование — приставьте ко мне опытного человека, д’Орнано, например, я согласен!

Мария Медичи беспокойно заворочалась в кресле. Людовик остановился и смерил брата насмешливым взглядом.

— Вы не настолько крепкого здоровья, чтобы сносить тяготы войны, мой брат. Вспомните, как вы заболели гнойной лихорадкой под Клераком!

— Да, но тогда мне было тринадцать лет!

Людовик резко повернулся к д’Орнано:

— Это ваша идея?

— Оставьте его в покое! — крикнул Гастон. — Маршал хочет, чтобы я был мужчиной, а вы с матушкой, да еще с этим вашим любимым кардиналом, желали бы вечно водить меня на помочах!

— Вы несправедливы, сын мой, именно кардинал настоял на том, чтобы господина д’Орнано сделали маршалом! — не выдержала Мария Медичи. Лучше бы ей этого не говорить: д’Орнано нахмурился и стал туча тучей.

— Хочешь стать мужчиной? Женись! — весело произнес Людовик. — Матушка уже давно подобрала тебе невесту.

— Жениться? Да я лучше душу дьяволу продам, чем женюсь! — с этими словами Гастон распахнул двери ударом кулака и вышел из кабинета.

Людовик в самом деле привязался к кардиналу и взял в привычку обращаться к нему за советом. По просьбе короля Ришелье принимал послов и членов городской управы. Передряги со свадьбой Генриетты сильно сказались на здоровье первого министра: его мучила бессонница и головная боль, тело покрылось гнойными нарывами. Чтобы не доставлять ему лишних затруднений, заседания Совета теперь часто проводились у постели больного. В комнате кардинала даже была специально приготовлена кушетка на случай, если придет король: по этикету ни один придворный не мог сидеть, а тем более лежать в присутствии монарха, но если король лежит сам, это не возбранялось.