Я побывал на Родине

— Ворошилов…

Следом подкатил другой автомобиль. И снова, как ветер прошелестело:

— Конев!

Кто-то сказал:

— А этот без жены ни шагу!

Потом подъехал Микоян, за ним еще двое в военной форме, необыкновенно пышной. О последних в толпе ничего не сказали: видимо, эти люди были мало известны. Пока прибывшие вылезали из автомобилей и проходили в посольство, какая-то машина стояла посреди улицы и сильным светом фар освещала собравшуюся толпу. Из этой машины никто не выходил. Потом она развернулась; то же сделали машины, привезшие советских сановников, и всё укатили в обратном направлении.

У меня было распоряжение консула: если автомобили советских представителей захотят паркироваться, то можно будет их впустить во двор посольства. Но в этом не встретилось надобности. Я был уполномочен также впустить во двор те машины, которые сочту нужным. Мои подчиненные шофера, с которыми я посоветовался, взялись впустить во двор автомобили тех посольств, куда ездили наши французские дипломаты. Я выхлопотал у консула угощение для шоферов, привезших гостей. Таков был установившийся среди дипломатических шоферов обычай.

Прием затянулся до поздней ночи. Большинство иностранных дипломатов предупредили своих шоферов, когда нужно подавать машины, чтобы ехать домой. В два часа ночи появились советские автомобили. Удивительна была точность, с какой они прибыли: именно в ту минуту, когда советские сановники выходили из дверей. И опять особая машина стояла посреди улицы и заливала ослепительным светом уже опустевшие к тому времени тротуары. Публика разошлась, и не только из-за недостатка любопытства, но также и потому, что уже в самом начале съезда гостей по толпе шныряли милиционеры и тихо, но чрезвычайно настойчиво разгоняли глазевших.

Когда, во время отъезда советских, я стоял у ворот посольства, ко мне подошел милиционер:

— Давайте, гражданин, отсюда!

Я сказал, что я сотрудник посольства. Милиционер вежливо извинился и ушел.

На следующий день меня вызвал консул и спросил, как было дело с транспортом, не было ли каких нибудь затруднений и все ли остались довольны. Между прочим, я рассказал ему, что видел и слышал, стоя среди публики. Консул засмеялся и ответил, что советские власти во всех подобных случаях присылают огромные отряды милиции, мотивируя это тем, что нас нужно охранять от народа, якобы ненавидящего капиталистических акул. Конечно, милиция охраняет советских главарей, а не иностранных дипломатов. И верно, мне припомнилось, что кроме описанного выше пьяного, я ни от кого не слыхал какого бы то ни было враждебного замечания по адресу иностранцев. А о советских начальниках люди говорили с нескрываемой иронией. Припомнил я также, что когда советские уехали, то и милиция исчезла почти в полном составе, несмотря на то, что в посольстве еще оставалось много иностранных гостей.

Возле нашего посольства всегда дежурил милиционер. Пост был круглосуточный, в три смены. Дежурили всегда одни и те же милиционеры. Напротив посольства висела на стене коробка с телефоном. Во Франции такие телефоны есть на остановках такси. Когда в посольство входил или выходил оттуда кто-нибудь, безразлично, был ли это какой-нибудь посетитель, или сам посол, то милиционер немедленно подходил к телефону и передавал сообщение. За дипломатами постоянно следили, как за какими-нибудь злоумышленниками.

Еще одна встреча

В августе 1946 года представилась возможность переселиться в квартиру при посольстве. Некоторое время после моего переселения на новое место мне случилось придти на работу с небольшим опозданием. Один шофер сказал мне, что меня требует консул. Я удивился: неужели меня ждет нагоняй за этот проступок? У нас таким опозданиям особого значения не придавалось. Но оказалось, что консул хотел мне только сообщить, что советские органы госбезопасности требуют прислать меня к ним на допрос, но посольство этого не сделает и само ответит советскому министерству внутренних дел.

Когда я шел к консулу, то в приемной заметил ожидавшего там бедно одетого человека. Это был старый русский эмигрант, с которым мы вместе учились во французской школе. Это меня встревожило. Ведь я не знал, каким образом этот человек очутился здесь и каковы его намерения. Я почему-то мысленно связывал его появление тут с тем, что сообщил мне консул.

Я подождал, пока он вышел от консула, и когда он шел через двор, я окликнул его — не по фамилии, а просто:

— Алло!

Он остановился и взглянул в мою сторону. Я поманил его рукой — он подошел. Мы вошли в пустой гараж. Я сказал по французски:

— Вы мне напоминаете одного моего знакомого, с которым мы когда-то учились во французской школе.

Вы, случайно не из Канн?

— Да, именно оттуда, — был ответ. — Постойте, а ведь и я вас знаю! Только не могу припомнить, кто вы.

— Могу сказать вам вашу фамилию если только вы теперь ее носите.

— Да, — сказал он, — я фамилии не менял. А видно, у вас хорошая память.

Он улыбнулся.

— Вы Алексей Ясинский! — сказал я не задумываясь.

— Вот это память! — воскликнул мой школьный товарищ. — Я вас хорошо помню, помню даже, на какой улице вы жили, а вот фамилии вашей, хоть убей, не припомню.

— Ну, и хорошо, — ответил я ему уже по русски — я, брат ты мой, думаю, что теперь такое время, когда, встречая старого знакомого, лучше его по фамилии не называть. И ты меня пожалуйста извини, что я так неделикатно поступил… Ну, а что же ты тут поделываешь?

Он махнул рукой.

— Ах! Я поступил как форменный дурак: приперся сюда, а обратно не могу вырваться. Жизнь моя, дружище, самая печальная. Живу я не в Москве, а в колхозе под Тулой. Там у меня жена и дочь. Съездить в Москву меня пустили, но в качестве залога, чтобы я не убежал, оставили мою жену и дочь. Я должен, самое позднее, завтра вернуться обратно.

— А по каким ты делам приехал в Москву?

— Я ведь французский гражданин, но это нужно еще доказать. Я списался с матерью — она живет во Франции. Мать прислала в посольство все нужные документы, и вот, я приехал сюда, чтобы справиться, могу ли я теперь получить визу на возвращение.

— Ну, и что же?

Ясинский сказал, что дело, видимо, затягивается надолго, и я посоветовал ему оставаться в Москве, попросив посольство оказать ему покровительство, ибо возвращение в колхоз едва ли будет способствовать тому, что его жене с дочерью позволят последовать за ним во Францию. Я говорил так потому, что у самого меня не оставалось никакой надежды забрать свою семью во Францию. Как бы то ни было, Ясинский в тот день остался у меня, мы пообедали в «забегаловке», потом он побывал у меня дома, мы потолковали по душам. Моя жена тоже уговаривала его не ехать в колхоз. У нее, бедняжки, перспективы были тоже безрадостные…

Ясинский все-таки возвратился в свой колхоз и больше я о нем ничего не слыхал. О встрече с ним я написал своей матери во Францию, а мать в свою очередь сообщила матери Ясинского. Но скудным и печальным было это сообщение.

Давать хлеб голодным строго воспрещается

Я продолжал работать во французском посольстве, всячески стараясь добиться разрешения моей жене с дочкой последовать за мной в свободный мир. По этой причине, я медлил подавать прошение о выездной визе. Ведь виза выдавалась на короткое время, я боялся, что мне придется уехать, так и не выхлопотав разрешения взять с собой семью.

Неопределенность положения тяготила нас ужасно. Правда, мы не нуждались, так как у меня была продуктовая карточка, по которой в продовольственном магазине для дипломатических служащих я покупал продукты. Опишу попутно, как снабжали дипломатических служащих. Существовало три категории. В первой находился только сам посол и, кажется, один посольский советник. По первой категории можно было приобретать в два раза больше продуктов, чем по второй, в которой находились все официальные служащие посольства. По этой категории выдавалось, опять-таки вдвое больше, чем по третьей, доставшейся на мою долю. По своей карточке я имел право купить пятнадцать килограммов белого хлеба, пять килограммов муки, два с половиной кило сахара, три кило жиров и еще другие продукты. Раз в неделю, по предварительной записи, можно было купить фруктов.