Серебряные орлы

Молниеносно Оттон выбросил вперед длинную, худую руку, резко подавшись всем телом вперед, покачнулся и чуть не упал. Неужели хотел ударить Нила? Или, наоборот, хотел заслонить его от ожидаемого удара Григория?

Но Григорий не ударил, даже не поднял руки, не двинулся с места. Даже слова гневного не сказал. И во взгляде его не было гнева, только горечь разочарования и какое-то безграничное удивление.

А ведь по только Герберт, не только Оттон, даже Аарон, такой молодой и неопытный, так далеко спрятавшийся за колонной, отлично видел и понимал, какая ужасная лавина страсти должна потрясать в эту минуту гордую душу Григория Пятого, сколько поистине нечеловеческой воли должна найти его обычно порывистая мысль, чтобы осадить, придержать, подавить взметнувшийся в нем вихрь гнева, безбрежный разлив гудящих, вспененных морей. И ведь осадил, придержал, подавил — закованной ногой втоптал в землю самые мелкие искры грозящего страшного пожара. Когда заговорил, голос у него был спокойный и почти мягкий, как никогда доселе. Единственно, что, как и во взгляде, в нем звучала горечь разочарования. Разочарования и изумления.

Да, он изумлен. Изумлен, что этот Нил, любимец Софии, мудрости господней, оказывается, так мало понимает. Так немного видит, чему, впрочем, и удивляться не приходиться, разве за столетие не притупляются и самые прозорливые глаза? Этим глазам казалось, что они видят папу вместе с сатаной на крутой скале? Конечно, подле папы есть сатана, нет, не сатана, а сатанинские легионы… легионы легионов… Не видит их Нил? А ведь так легко их увидеть. Те же самые, которые некогда сидели невидимыми под столами, за которыми в Иерусалимском храме торговали голубями, меняли монеты, покупали и продавали, молились числами, воздавали жертвы за наживу и обман… Слово извечное, милосердие неисповедимое не постыдилось взять в руки бич из вервий, чтобы гневными ударами изгнать и этих невидимых из-под столов, и всех видимых, кого они обуяли. Слово извечное вернулось к отцу, оставив на земле милосердие. Так что благословенны милосердные, благоуханным цветом устелена их дорога на небеса, светлыми лучами вытканы ризы их. Но остался и бич — бич на бесов, — бич, который одной только руки не осквернил — чистейшей руки агнца божьего… Но когда рука эта вознеслась к облакам и исчезла за ними, когда держит ныне купно с отцовской рукой полушарие мира вместе с земной твердью, кольцом океана и звездами изнутри небесного купола — кто же поднимет бич, оставленный на пороге храма? Кто захочет сойти с пути, устланного благоуханным цветом, кто пожелает запятнать свои светлые ризы прахом, бич покрывающим? А ведь кто-то должен. Или ты, Пил, считаешь, что нет? Неужели и впрямь твои мудрые глаза так ослепли, что не видят, как размножились несчетно те, что сидели под столами, как расплодились уже не в одном Иерусалимском храме, а по всем храмам в земных пределах… Неужели и впрямь ты не видишь их, как гнездятся в монастырях, щеря в льстивой или жадной улыбке хищные, плотоядные, якобы монашеские, а то и настоятельские зубы? Не видишь, как в священных одеждах наклоняются над алтарями во время богослужения, не понимая смысла слов, которые бормочут иерейскими, а то и епископскими устами? Пе слышишь звона золота, которое сыплют под ноги королям и князьям, продающим им вместе со своей душой омофоры и посохи! И все же насколько же их меньше в церкви благодаря чудесному присутствию тела господня, чем вне церкви, хотя самые опасные наступают именно на церковь. Почему же, Пил, есть христианские королевства и княжества? Поистине это дебри и лесные чащобы, где сильный зверь охотится на слабого, а сей слабый — на еще более слабого, а тот слабый — на слабейшего, а слабейший вгрызается в еще живое, страдающее тело сильного, когда тот сдыхает…

— Ты это и о моих королевствах говоришь? — раздраженно прервал его Оттон.

— Изволь, государь, спросить об этом свою совесть и своего исповедника, — еще раздраженнее ответил папа. И вновь ударил руками о нагрудные щитки на своих латах. — Королевское право, ленное право! — воскликнул он. — Так это же право когтей и клыков… Божье право? Куда же делось божье право? Вы не искали его, о милосердные… где вам было свернуть с дороги, устеленной благоуханным цветом, чего доброго запачкаете свои светозарные ризы на гнусно пахнущих бездорожьях, куда затащили святое право князья тьмы… Пока уши твои не успели ослабнуть, Нил, или и впрямь ты не слышал кликов епископов и аббатов, радостных и ликующих кликов: сколь оно набожно, сколь предано закону божьему, сколь благочестиво христианское рыцарство? Пока глаза твои, Нил, не успели ослабнуть, неужели ты и впрямь не видел этого благочестивого рыцарства, как оно становится пред господними алтарями? Океан и луна, звезды и планеты, сонмы херувимов и серафимов выражают святую тревогу, что вот их творец вновь претерпевает на алтаре свою страшную муку искупления из любви к слабейшему из своих разумных творений, к человеку — а ты взгляни на этих слабейших… присмотрись, как они стоят в господнем храме пред телом и кровью господними, кои чудесно пресуществились в хлеб и вино, дабы господним примером учить их любви и смирению… Стоят в гордом вооруженном ряду, во главе их князья и графы, которые сразу же после богослужения поведут их чинить насилие и убийство, — стоят, опираясь о копья и топоры, которые несут гнев, ненависть и смерть… стоят, заносчиво звеня железом лат и шпор…

Нил засмеялся. Засмеялся громко, с издевкой и гневно. Молодо смеялся — весело, дерзко.

Но он не сбил папу с толку, не заставил смешаться, не смутил. Смеется над тем, что папа говорит, сам звеня железом лат и шпор. Но ведь латы эти для того, чтоб охранять сердце от предательского удара ненависти, шпоры — затем, чтобы пустить коня вскачь, когда окружат подосланные гордыней, любящие убийство головорезы…

Голос папы дрогнул. Аарон подумал, что ему спится: в стеклянистых выпуклых глазах грозного, твердого папы, господина карающего меча, выступили крупные слезы. Медленно скатились на латы и большими жемчужинами украсили ржавое железо нагрудных щитков.

— Нил может сказать: подай пример, сбрось шпоры и латы, если ты такой добродетельный и благочестивый, не погоняй коня в страхе перед убийством, подставь грудь удару ненависти: «Блаженны те, кого преследуют во имя мое!» Покажи, что ты блажен… Нет, Нил, я не замедлю копя, не подставлю грудь под удар, ибо из слабнущей, стынущей руки выпадает господний бич, а кто его поднимет? Кто еще захочет осквернить свою руку прикосновением к бичу, который одну только руку не осквернил — господнюю?

— Пусть ни одна рука не осквернится. И твоя, Бруно, тоже. Вооружи ее оливковой ветвью мира и всепрощения. Коснись ею хищника, и выпадут у него клыки и когти.

— Не выпадут. Разорвет и пожрет ветвь, а потом и руку, ее державшую.

— Ты же сам сказал, и справедливо сказал, что только господней руки не осквернил бич. Так пусть же никто, кроме господа, и не касается его, никто им не бичует.

— Ты же сам сказал, и справедливо сказал, что не прямо правит господь миром, а через Петра. А Петр через меня, старец. Нет на земле для творений, отягощенных Адамовым грехом, сладости милости без добавки горечи. Раз уж я в одну руку взял приятно холодящую тяжесть золотого ключа, то не может другую не обжигать тяжкая горечь бича.

— Ошибся я, Бруно, когда сказал, что ты не праведен. Праведен, но несчастлив: страшное поразило тебя несчастье слепоты. Не видишь, что свирепые звери в дебрях одного только ожидают, чтобы кто-нибудь увидел в их глазах нежность. Чтобы не боялся выйти им навстречу без бича: коснись их спины жезлом любви — и они мягко опустятся на землю, подставив ласке шею, тихим урчанием улыбнутся чаще, небесам, другим зверям…

— И львы уже не будут задирать овечек? И совы кроликов?

— Не будут. Улыбкой любви ты преобразишь графов и князей в пустынников и мудрецов. Выбьешь у них копье и топор из любящих убийство рук. Научишь их объятиям прощения и милосердия. Неси мир войну несущим!