Княгиня Екатерина Дашкова

— Нет, государыня, истинную поэзию никакое время не припорошит. Нас всех давным-давно и в помине не будет, а здесь все твои песни распевать станут, как намедни графини молодые Анна Михайловна да Катерина Романовна на два голоса спели — только что в пляс не пошли: «Во селе, селе Покровском, середь улицы большой». Любо-дорого послушать.

— Вот разодолжил, Ванюша, вот разодолжил — ровно теплом весенним пахнуло. Что ж раньше-то молчал?

— Да к слову, государыня, не пришлось.

— А еще чему графинюшки наши обучились, чем порадовали?

— Не поверишь, государыня, как начала меня Катерина Романовна расспрашивать, уж и не вспомню, как ответ держал. Все про сочинителей французских — откуда толь о них наслышалась.

— Ты-то хоть не осрамил, Иван Иваныч? Это тебе, друг сердешный, не с Ломоносовым разговоры разговаривать. Девичий ум любопытный: захочет вызнать, все вызнает. Ай да Катюша.

— Осрамиться не осрамился, а попотеть пришлось — Анна Карловна подтвердит. Уж графинюшка Анна Михайловна позевывать начала, а Катерине Романовне все неймется. Только на том и спасся, что обещал графине новинки парижские присылать — здесь-то их найти негде.

— А Аннушка неужто ни о чем не попросила?

— О нотах, государыня, новомодных. Усиленно просила, раскраснелась даже вся — графиня ей выговор сделала. Да, поглядишь да позавидуешь.

— Чему это вдруг, Иван Иваныч?

— Образованности. Немало сил надобно приложить, чтобы таких барышень воспитать. Да и под родительским приглядом.

— Ах, вот ты о чем. Так ведь и тебе никто не мешает нашей принцессой заняться. Сам говорил, способная, только мала еще очень. Да вот и Катерина Романовна не у отца с матерью растет.

— То-то глаза у графинюшки грустные.

— Грустные. Замуж выйдет, домиком своим обзаведутся, грусть-то, глядишь, как в воду канет. Не дам я им обеим, невестам моим ненаглядным, в девках засидеться. С таким-то приданым да родством женихов сыскать куда как просто.

— А нашей принцессе?

— Неужто труднее? Дал бы Бог веку.

— Даст, государыня, непременно даст на радость нашу. На мое счастье несказанное.

— Графиня. Графиня-матушка. Горе-то какое. Катерина Романовна, Катерина Романовна наша…

— Господи. Да говори же ты, Дуняшка, толком говори.

— Уж и не знаю, как сказать, Анна Карловна, в жару вся мечется, ротик-то открыть не может, Господи.

— За дохтуром послать немедля.

— За которым прикажете?

— За Бургавом, как водится. За кем же еще? Да времени, времени не теряйте.

— Если разрешите сказать, графиня, может, с Бургавом следует повременить.

— Как это повременить? Почему?

— Лейб-медик он, у государыни что ни день.

— А как же иначе?

— Так вот, а болезнь, похоже, у фрейлен графини заразная. Помнится, ее императорское величество указ издали, чтоб не только что во дворец приезжать, а из города увозить больных немедля, дабы его высочество наследника, не приведи, не дай Господи, не заразить.

— У вас есть подозрение на оспу, фрау Ильзе? А как же, как Аннет? И я? Боже мой, Боже мой. И тогда мне нельзя являться ко двору, не говоря об опасности быть обезображенной. Лицо, побитое оспой, — это же чудовищно. Пошлите немедленно за графом.

— Но, может быть, все лучше решить до его прихода.

— Почему? И как решить? Я не знаю, просто не знаю.

— Да вот управляющий идет, он непременно подскажет.

— Степан Ефимович, ты слышал?

— Слыхал, графиня, Дуняшка все сказала. Так понимать надо, корь это. Болезнь тяжкая. Около больной день и ночь сидеть надоть. Жар держаться долго будет. И не простудить чтобы — двери, окна перво-наперво законопатить…

— Ты совсем с ума сошел, Степан. При чем здесь это? Что мне делать и Аннет? А Катерину Романовну в имение отправить сей же час. Вы, фрау Ильзе и фрау Эмма…

— Матушка барыня, как отправить? Больное дите за тридцать-то верст, по морозу? Да не довезем мы Катерину Романовну, нипочем не довезем.

— Герр Степан, вам не следует обсуждать решения госпожи графини. В конце концов, это не ее дитя, а в шубы можно хорошо закутать. Прислуги больше послать, наконец.

— Да, да, вот именно — больше прислуги. Чего же ты стоишь, Степан Ефимович? Чего еще ждешь?

— Слаба больно Катерина-то Романовна. Может, барыня, дом на две половинки разделить, чтоб к больной и от больной никто не переходил? Это мы мигом…

— Никаких половинок. Я хочу с чистым сердцем ездить к ее императорскому величеству и не брать на душу греха лжи. Ее императорское величество распорядилась вывозить больных из города, так оно и будет. Фрау Ильзе, вы всем распорядитесь сами. Я не могу видеть Катрин — это слишком большой риск. Поветрие так прилипчиво.

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, я за всем прослежу, и уверяю вас, через несколько дней благополучно вернемся в ваш дом.

— Никаких дней, фрау Ильзе. Через несколько недель или месяцев. Собирайтесь же, и счастливого пути.

…Оно, может, и к лучшему, что Анна Карловна сама распорядилась, меня ждать не стала. Откуда решимости набралась. Обычно ни о чем не распорядится, ничем не обеспокоится, а тут… Катеньку жалко. Одна-одинешенька. Дом большой, пустой. Степан Ефимыч сказал, две горницы только и затопили: ей да девушкам. Немки обе при кухне, в людской — там теплее. Как стемнеет, к себе уберутся — и до утра. Девушки под боком, да ведь разоспятся, поди, из пушек пали — не разбудишь. Каково оно, с лежанки-то по полу ледяному идти дверь к ним, в случае чего, отворять. Катенька и не выходит целыми днями от себя. Велит, чтоб дверь плотно прикрывали, а то и от себя скобой заложит. Слышат девушки, как сама с собой то ли разговаривает, то ли вслух читает. Две недели прошло — клавесин открыла. Нет-нет да и поиграет. Похоже, и домой ворочаться не спешит. Последний раз записку прислала — книжек все новых просит. Спасибо, Иван Иванович Шувалов заботится. Иной раз оторопь берет, а ну как глаз на Катеньку положит. Не приведи, не дай Господи несчастья такого. А так — диво невелико. Государыня фаворита-то двадцатью годами старше, а он Катеньки всего четырнадцатью. Тоже немало, только так-то по-божески выходит, мужу старше жены быть.

Нет, нет, и думать про такое не след. Государыня нынче все больше не в духе пребывает. Анна Карловна частенько вспоминает, как по многу раз туалеты перед выходом меняет: к лицу — не к лицу ли. Последнюю пятницу представление на полтора часа задержали: все никак решиться не могла. Гневается, коли фаворит с утра пораньше придет, до полного туалету.

Если разобраться, какие такие ее годы. Жить бы да жить, ан молодости хочется. А как ее, разлюбезную, удержишь, чем приманишь? Вон Анна Карловна, одних притираний цельный поднос, а поглядишь, все не то, что было: там морщинка, там складочка, кожа на шее жухнуть стала. Иной раз спросит, мимоходом будто, что ж, покривишь душой ради мира семейного: мол, для всех годы как годы, для тебя одной, графинюшка, как с гуся вода. И не то чудо, что глупость скажешь, а то чудо, что безоглядно верит.

Катюше, надо думать, куда легче будет. Платья новые принесут, Аннета до ночи перед зеркалом вертеться станет, Катюша спасибо скажет, да и велит убрать, не надеваючи. Мол, будет случай, тогда и надену. А уж с книгой новой сейчас к себе убежит. И сообразить не сообразишь, в кого такая умница. Правду пословица молвит: ни в мать, ни в отца.

— Говорил тебе, Михайла Васильевич, какое чудо встретил. Графинюшка маленькая, Романа Ларионовича дочь, что у вице-канцлера воспитывается, Катерина Романовна. Не поверишь, французскими сочинителями интересуется. В последних месяцах болезнью какой-то прилипчивой болела, в поместье жила, так мне все списки через дядюшку слала. Письмо написала, руками разведешь, как все уразумела.

— Романы какие, любовные, Иван Иванович?

— Стал бы я тебе о глупостях таких толковать. Ты послушай только. Тут тебе и Пьер Бейль, и Монтескье, и Вольтер.