Окаянная Русь

В Божий храм князь может войти только покорным просителем.

   — Князь?! Василий Васильевич?! — всплеснула руками монахиня.

Только большая беда могла привести князя в монастырь или... большая любовь.

Разве сама она всегда была старицей? И она была молодая. Грех, он пахнет всегда полевыми цветами да пряными свежескошенными травами. Сколько их было помято, прежде чем привела её дорога в тесную келью.

Василий Васильевич попытался было задобрить монахиню серебром, а она руками замахала:

   — Христос с тобой, князь! Что же я с этими деньгами делать буду?.. Ведь монахиня я. Разве что на Пасху пряников сёстрам накуплю. А Марфу Всеволожскую я позову... Фрина она теперь. Сестра Фрина.

Фрина по-гречески «сердце». Надо же такому случиться, сердце его заточено в монастырь. Горше стало от этого.

Монахиня ушла, и Василий Васильевич ощутил волнение, какое бывает перед долго ожидаемым свиданием с любимой. И чтобы утаить от Прошки свои чувства, князь прикрыл глаза и стал читать молитву.

Василий не услышал, как вошла Марфа, Прошка слегка подтолкнул хозяина в плечо и шепнул на ухо:

   — Князь, Марфа здесь... — И, почувствовав себя липшим, вышел из притвора.

Марфа стояла у самого порога, смиренно опустив руки. Чёрное покрывало скрывало глаза, и Василий Васильевич никак не мог разобрать — видит она его или нет. Но когда князь сделал шаг, чтобы подойти ближе, Марфа отступила.

   — Чего хотел ты от меня, Василий Васильевич? Зачем же ты тревожишь меня? Иль опять мук моих хочешь?

   — Я пришёл, чтобы увидеть тебя... Марфа, — не мог князь назвать её иноческим именем.

   — Разве мало тебе моего позора? Батюшку со света сжил, матушка от горя померла, меня в монастырь отправил, вотчину нашу в казну забрал. И тебе всего этого мало, князь?!

   — Прощения пришёл я у тебя, Марфа, просить...

Монахиня чуть приподняла голову, как будто хотела убедиться в искренности сказанных слов, и Василий Васильевич увидел глаза Марфы. Даже скорбное монашеское одеяние не могло загасить их света.

   — Бог простит, Василий Васильевич...

Василию подумалось, что не портило её красоту даже монашеское одеяние, а, возможно, как раз наоборот, целомудренный покрой платья подчёркивал женственность и очарование молодой монахини.

   — Могла бы и женой моей быть... да, видно, Господь рассудил иначе.

   — Разве, князь, не ты решил нашу судьбу? Ты сюда пришёл для того, чтобы мучить меня? Что же ты раньше не заявлялся? Разве не по твоему наказу отобрали у меня младенца, сына твоего, а меня сослали в монастырь?

Исчезла прежняя застенчивость в Марфе, обвиняла она князя гневно, без покорности.

   — Сына?! — искренне удивился Василий. — Не знал я об этом, Марфа! Истинный крест, не знал! До того ли мне было, когда я рыскал по всей Руси волком загнанным, спасаясь от дяди своего Юрия Дмитриевича! Видно, за грехи меня Бог карал, вот поэтому на великое княжение не сразу и сел. И тебя в монастырь я не ссылал. Видит Бог, не ссылал, поклянусь чем хочешь! На колени встану.

   — Нет, нет, государь! — испугалась Марфа. — Если и подобает тебе стоять на коленях, так не передо мной, а перед Господом. Верю я тебе, Василий Васильевич.

   — Где же сын мой? Куда же его отправили?

   — Говорят, в Москве он в одном из монастырей, а может, и в Ростове Великом. Ты бы сыскал его, государь. Быть может, и при себе определил бы.

   — Сыщу, Марфа, сыщу!

Не было для Василия женщины более желанной, чем Марфа. Разве не грешил он, разъезжая по Руси? Ведь угощали его бояре не только наливкой и медовухой, старались угодить великому князю, подсовывали в его опочивальню бабу посдобнее и поопытнее, да такую, чтобы попокладистее была и понимала, какую честь ей оказывают. Были среди них и очень красивые, попадались девки душевные, о которых он вспоминал с чувством благодарности — хоть ненадолго, но они глушили его сердечную боль. Но он скоро забывал не только их лица, но и имена. И только Марфа как будто всё время находилась рядом. Было время, когда ему казалось, что одна черноокая зазноба способна заслонить образ Марфы. Сколько счастливых ночей провёл он с красавицей в походных шатрах, в боярских теремах. Возил князь её повсюду с собой, как добрый хозяин, который держит под рукой нужную вещь. Возможно, и сейчас она была бы рядом, не полюбись ей смазливый боярский сын. Повелел привязать Василий Васильевич свою любаву и боярского сына в дремучей чаще к дереву и уехал, позабыв о них совсем.

И чем горше были воспоминания об этой давней любви, тем отчётливее вставал перед ним образ Марфы. Видно, Богу было так угодно, чтобы жили они в разлуке. И тот его сын, рождённый в грехе, возможно, стал бы его наследником. Но схватили его злые люди, бросили сироту в монастырь. И каждый монах может дать послушнику затрещину, не ведая, что течёт в мальчике великокняжеская кровь.

Марфа оставалась желанной до сих пор. И эта страсть походила на болезнь, которую невозможно вытравить ни чертополохом, ни наговором старой знахарки. Увидал её, и будто не было разлуки длиной в три года, словно этот день стал продолжением той первой ночи. Василий и сейчас помнил глаза боярышни и вновь услышал ласковые слова, сказанные шёпотом:

   — Любимый мой, желанный, единственный...

Помнит ли всё это боярышня? Князь посмотрел на Марфу: её взгляд, полный невысказанной тоски, сказал князю: «Помню всё, Василий Васильевич, помню, тоскую...»

   — Отвернись, государь, — попросила монахиня.

Василий отвернулся и через узкое оконце увидел двор, разглядел одинокую фигуру монахини, охраняющей его краденое счастье. Счастье было в этой келье: зыбкое, мерцающее и очень слабое, как огонь свечи, который можно загасить даже лёгким дыханием. Видно, оттого Василий перестал дышать.

   — Государь, — услышал великий князь голос Марфы. — Здесь я. Повернись ко мне. Обними меня.

Василий Васильевич обернулся. Разве мог он позабыть это тело? Он помнил каждый его изгиб. Сейчас Марфа вошла в ту пору, когда женщина расцветает, становится притягательнее. Грубое монашеское одеяние лежало у её ног. Марфа перешагнула через него и приблизилась к князю...

Василий уехал из монастыря ранним утром. Монахиня-вратница посмотрела на государя и произнесла:

—Господь с тобой, государь, счастливого тебе пути. — Монахиня знала об их тайне, знала, что никогда и никому не сможет поведать о ней.

Некоторое время великий князь и Прошка ехали молча, а потом Василий произнёс:

   — Сын у меня родился... от Марфы.

   — Да?! — искренне подивился Прохор, не зная, как реагировать на эту новость: радоваться или огорчиться.

   — Марфа сказывает, отправили его или в Москву, или в Ростов Великий. Найди его!

   — Хорошо, государь.

   — Кто Марфу в монастырь отправил? Я же сказал, не трогать её!

   — По желанию Софьи Витовтовны это сделано. А отвёз боярин Никита Ощепков.

Тягаться с матушкой Василий Васильевич не мог, с досады огрел коня плёткой, а потом зло сказал подъехавшему Прошке:

   — Предать позору негодника! Пусть на площади без шапки постоит, а чёрные люди на него посмотрят.

Великокняжеская рать и полки Василия Косого встретились у Ипатьевского монастыря близ Коломны. Развела братьев Волга: вторые сутки они стояли друг против друга с поднятыми знамёнами.

Воды в реке в этот год осталось мало. Полки сошли прямо по песку к самой реке, а кони не шли в воду, упрямо пятились, утопая копытами в иле. Над рекой раздавалось их беспокойное ржание. Ратники молчали, вглядываясь в противоположный берег. Так и стояли дружины, и лишь лошадиное ржание нарушало тишину.

Дважды игумен ходил к Василию Юрьевичу и Василию Васильевичу, прося князей о мире, и всякий раз возвращался ни с чем. С утра и до вечера монахи по его наказу жгли свечи и вымаливали отпущение грехов воинам. А на третий день, когда великий князь Василий Васильевич готовился к переправе, врата Ипатьевского монастыря отворились, и оттуда неторопливо, крестясь, вышли старцы. Они шли к самому берегу, где должна была состояться сеча. Многих старцев иноки несли на носилках, и это шествие больше напоминало похоронную процессию. Монахи прошли мимо великокняжеского шатра и вышли на песчаный берег, встав между двумя враждующими лагерями. Многие монахи были настолько стары, что едва сидели, и послушники поддерживали их под руки. Космы и седые бороды старцев лихо трепал ветер, норовил сорвать клобуки с трясущихся голов.