Окаянная Русь

Принял он с благодарностью чарку и осушил до дна.

   — Спасибо, брат, уважил... — только и успел произнести, а потом сделал шаг, неуверенно — другой и, хватаясь за горло руками, захрипел и повалился на землю.

   — Кажись, околел. Не по-христиански это, без попа хоронить. Да что уж сделаешь, князь повелел! — И, оборачиваясь к страже, сказал: — Припрятать бы гонца надо, а потом зарыть тайно.

Настороженно стольный град встретил нового князя. Колокола онемели, будто языка лишились, улицы пусты, окна ставнями закрыты. И рать Василия Косого, уверовав в быструю победу, въезжала в Москву, непривычно тихую.

Для всех было памятно недавнее прибытие в стольный город галицкого князя Юрия Дмитриевича. На белом рысаке проехал, попона у коня золотом расшитая, будто править ехал на долгие годы, будто ждали его, окаянного, здесь. Покарал злыдня Господь: и месяца не прошло, как болезнь Юрия свалила. Видать, то же самое и Ваську Косого ожидает за то, что без позволения Божьего на стол московский зарится.

Старухи в чёрном, прячась за заборами и воротами, крестились и шептали в спину князю:

— Сатана поехал! Сатана поехал! Не будет теперь никому жизни! Всех со света сживёт!

Боярин Брюхатый замахнулся на кликуш плетью, но ударить не посмел. Такое поверье на Руси: нельзя старого да убогого трогать. Грех большой!

Как ни старался скрыть весть о смерти отца Василий Косой, скоро она докатилась и до Дмитрия Шемяки — и застала его на подходе к Нижнему Новгороду. И тотчас отпала надобность гнаться за великим московским князем: не ровен час, и сам в опальных окажешься.

Василий Косой, заняв Москву, отправил братьям гонцов, чтобы спешили ехать к нему в вотчину целовать крест на верность.

Два родных брата у Василия Косого, оба Дмитрия: Шемяка и Красный. Братья знали, не давал Василий спуску в отроческих играх, не будет жалеть и сейчас. Крут бывал Василий и с дворовыми людьми. Дмитрий Шемяка помнил, как старший брат в сенях нещадно лупил дворовую девку за какую-то небольшую провинность. Забил бы её до смерти, не вмешайся тогда Юрий Дмитриевич, а над князем и никто не властен, кроме Всевышнего.

Невинные детские обманы переросли со временем в коварство. Бог, он шельму метит — и правый глаз Васьки косил, напоминая всякому о воровской натуре княжича. Все знали и помнили братья, но пришлось-таки выполнять волю старшего.

Дружина остановилась в Больших Сокольнях. Селом его назвать трудно — скорее всего, пригород Нижнего Новгорода. Оба Дмитрия поселились в крепком доме, строенном в три клети. Такие хоромины и у бояр не часто встретишь, а тут староста общинный! Жило село богато и стояло вдали от больших дорог, вот и подзабыли они набеги татар. Богатели.

Князьям прислуживали три дочери старосты. Две чернявые с карими глазами, видно, в отца, а младшенькая — беленькая, и волос, словно лен чёсаный. Та, что помладше, нет-нет да и стрельнёт в Шемяку озорным глазом.

Захмелела у Дмитрия Шемяки головушка от выпитой медовухи, забилось радостно сердце от ясного взора, а когда девка проходила мимо, обнял её князь за тонкий стан и горячо зашептал:

   — Как стемнеет, приходи ко мне в горницу. Ждать там тебя буду. Не бойся, не обижу, люба ты мне!

Вывернулась девка из молодецких объятий и от самого порога сказала:

   — Мала я ещё, князь. Шестнадцать только и минуло.

Разве могли Юрьевичи, захмелев, обойтись без пения и музыки. Дмитрий наказал старосте:

   — Вели, чтобы гусляр пришёл, петь хотим!

   — Хорошо, гости дорогие, будет вам музыка. Эй, Меланья, сбегай за Никиткой Хромым. Да пускай гусли с собой возьмёт, князьям играть будет.

Вошёл гусляр. Роста малого, сам неказист и ногу чуток подволакивает. Но тронули тонкие пальцы струны, и полилась радостная музыка. Запел гусляр чистым, словно родниковая вода, голосом. Пел про раздор братьев и про княгиню-красу; пел про степняка-злодея и про русскую полонянку.

Уже смолкли струны, затих гусляр, а Дмитрий Шемяка долго не мог согнать с лица печаль.

   — Словно про нас пел... Нет мира между нами, родными братьями, жаль, родными мы уродились, как не могут вырасти одинаковыми три семени с одного дерева. Одно всегда выше, другое вкривь пойдёт, а третье ростком зелёным пробьётся да и зачахнет. Видно, и у нас не получится мира с Васькой Косым. Отберёт он у нас отцовские отчины, и придётся нам подаваться на чужую сторонушку, к латинянам... По мне, уж лучше пускай Василий Васильевич вернётся на великое московское княжение... — Дмитрий помолчал, потом, оборотись к старосте, сказал: — Что-то дочки я твоей младшей не вижу. Иль отослал куда, хитрец? Пусть поублажает князей, станцует что-нибудь!

   — Дак... Эдак... — мялся староста, пытаясь справиться со смущением.

Разве сыщется смельчак, который посмеет отказать в просьбе князьям? С них и взять-то нечего, выпорют на площади да и уедут восвояси, а ты потом доживай век с этим срамом. Но и голубушку дочь нельзя отдавать князьям. Как увидел староста-отец, что Шемяка обнял за стан младшую, так и обмерло его сердце, и до греха совсем недалеко, кто же потом опозоренную девку посватает? Только один путь и останется ей — головой в омут. Обругал тогда староста любимицу и велел, чтобы к гостям и носа не показывала.

   — Или гостей отказом хочешь обидеть? — строго спросил Шемяка.

   — Меланья! — крикнул староста. — Зови Сонюшку, пусть спляшет гостям.

И, затворив за собой дверь, перекрестился в сенях, пытаясь унять беспокойное отцовское сердце. Надо же такому случиться — нагнал бес гостей в дом!

Софья вошла в горницу, несмело остановилась у двери. Гусляр заиграл плясовую, и она, немного помедлив, плавно пошла по кругу в танце, горница казалась ей тесной. Взмахнёт рукою, и словно степной ветер поднимется, обожжёт лицо и уйдёт через распахнутое оконце, а может быть, это хмель разбирал князя. И чем ближе подступала к нему Софья, тем жарче становилось Дмитрию Юрьевичу.

Дмитрию Красному приглянулась Меланья. Отбил её некогда хозяин у бродячих монахов, да с тех пор и осталась она у него в доме. Не жена, не прислуга, а полюбовница хозяйская. Девка была красивая. Косы тяжеленные до пояса, видно, от того держала она голову высоко и глаз не прятала. И вся краса у неё напоказ: полная, белая шея, налитая высокая грудь.

Как ни зорок был хозяин, а не заприметил, что переглянулись между собой Меланья и Дмитрий Красный. Сердечко девки забилось тревожно и сладко, как же не согрешить с таким красавцем, да ещё с князем!

На дворе уже спустилась ночь. Улеглась дворовая челядь, а девки всё плясали и веселили князей. Уже и батюшка не показывался, не усмирили девок его строгие взгляды, не пугал сердитый голос. Свечи быстро оплывали и торопили грех.

Меланья всё жарче поглядывала на князя Красного и мечтала: «Провести бы ноченьку с этаким красавцем, а там что будет!» Видно, судьба её — быть изгнанной из хозяйского дома и бродить, как в малолетстве, по дворам. А может, смилостивится князь — если не полюбовницей, так дворовой девкой возьмёт к себе во дворец.

Вспыхнул последний раз фитиль, освещая тёмные углы, и высветил из темноты князя Шемяку и Софью, которая изнемогала, льнула к князю, как в непогоду жмётся к стволу дерева хилая хворостинка. Кокошник упал с девичьей головы, тугие косы растрепались.

Видно, и вправду говорят люди, что бабьи волосы обладают дьявольской силой. Ещё сильнее захмелел Дмитрий Шемяка от запаха волос Софьи. Это надо же, такую красу укрывать!

   — Дмитрий, — толкнул Шемяка брата. — Шёл бы ты отсюда в другую горницу. Мне Софье кое-что поведать нужно.

Дмитрий Красный поднялся с лавки, пошатнулся от выпитого зелья, и белая рука Меланьи, как бы невзначай, коснулась княжеского плеча.

   — Неужели ты меня оставишь, князь Дмитрий?

   — Пойдём со мной. Староста сказал, что в сенях мне постелил. Думаю, там нам обоим места хватит.

Темно. Дом уснул. Софья смотрела на холёное, без единой морщинки лицо князя. Вот сейчас должно случиться то, о чём так часто она думала. Не так всё это ей представлялось. Видела себя в подвенечном наряде, слышала звон колоколов, а рядом он, красивый, стройный... И, видно заметив смятение девки, Шемяка успокоил: