Перед лицом Родины

— Чует собака, чье сало съела, — злорадно размахивал он своим продымленным длинным пальцем. — Чует. Я всегда прав. Всегда!

Он приказал снова созвать пленум стансовета. Когда люди собрались, Концов, зловеще потрясая пальцем, говорил:

— Понимаете ли, граждане, в станице за эти Дни произошли важные политические события. Во-первых, план хлебозаготовок мы вместе с вами выполнили на все сто процентов! На все сто! Трудно было его выполнять. Пришлось пойти на крутые меры и произвести обыск у нескольких злостных зажимщиков хлеба. Когда копнули, то оказалось, что хлеба-то у них много осталось. У Свиридова отрыли яму пудов на триста, у калмыка Адучинова в саду оказалось зарыто пятьсот пудов зерна, у Чекунова нашли четыреста пудов, у Щербаковых — двести… А что особенно обидно, у бывшего красногвардейца Силантия Дубровина, хотя и не производили обыск, но заметили, что он, как прослышал про обыск, так стал ссыпать свой хлеб в колодец. Видно, подумал, что и у него будут искать хлеб… Понимаете ли, какая жалость, в колодец. Когда его захватили за этим делом, он имел наглость заявить: «Не хочу, чтоб мой кровный хлеб, добытый моим трудом, жрали бы другие… Если, говорит, не мне, так и никому…» Вот он какой! А тож бывший красногвардеец. Злодей он! Спасибо, захватили его вовремя за этим делом, пудов десять только успел высыпать в колодезь… Ну, конечно, пришлось у него весь остальной хлеб конфисковать, а его самого предали суду. Суд воздаст ему по заслугам. И еще, товарищи, произошел один нехороший случай. Вы о нем, конечно, знаете все. Это политическое преступление… Кто он, этот Ермаков, не знаю, — кулак, подкулачник ли, в этом вышестоящие организации разберутся, в общем, он покушался на жизнь вот этого молодого комсомольца… — указал Концов на сидевшего в задних рядах Кавернова. — За что, спрашивается?.. За то, что этот молодой герой беззаветно выполнял волю вышестоящих организаций. Понятно?..

— С шилом, что ли, покушался? — тихо спросил кто-то.

— Что-о? — обвел строгим взглядом сидевших Концов. — Кто это сказал?

Все молчали.

— Это, товарищи, там, вверху, разберутся, с чем — с шилом или с ножом, — сказал Концов, не дождавшись ответа. — Вышестоящим организациям виднее. Есть вопросы?..

Вопросов не оказалось.

— Товарищи, — объявила председатель стансовета, — завтра будет проводиться распродажа с аукционного торга конфискованного имущества злостных зажимщиков хлеба: Свиридова, Адучинова, Ермакова и других. Приходите на торги…

Хотя Незовибатько и не мог четко и ясно разобраться в поступках Концова, но сердцем своим он чувствовал, что все делается не так, как этого требует партия.

И вот теперь, растерянный, сомневающийся, сидел Незовибатько на пленуме станичного Совета, куря цигарку за цигаркой, и молчал, молчал, как будто у него язык отнялся.

Он видел, как недоумевающе посматривали на него станичники, ждущие от него справедливого, авторитетного слова, и все же упорно молчал.

Незовибатько не терпелось дождаться, когда закончится пленум, и как только собрание было закрыто и все разошлись из стансовета, он хриплым шепотом сказал Сидоровне:

— Вели-ка запрячь мне таратайку.

— Куда ты, Конон Никонович?

— В район поеду.

— Зачем?

— Ой, ежели б ты знала, Сидоровна, — озираясь, словно боясь, что кто-нибудь подслушает его, горячо зашептал Незовибатько, — сомнение у меня большое. Не верю у этому Концову… Ей-богу, не верю!.. Бачу, що вин то делае. Не по-партийному…

— Сама это чую, — тихо ответила Сидоровна. — Но где найдешь на него управу? Ведь он же уполномоченный крайкома.

— Поеду к секретарю райкома Синеву… Раскажу ему про мои сомнения. Может, просветление какое сделает в этом деле… Он, Синев-то, человек душевный, понимающий… Все, что на сердце моем камнем лежит, выложу ему…

— А хуже не будет?

— Не, — махнул рукой. — Хуже не будет. Сигнал я должен подать, а там их дело, им виднее, прав я или нет.

— Ну, поезжай, Никонович, — задумчиво сказала Сидоровна. — Может, в самом деле Концову этому какой укорот будет, а то же лютует, как кобель злой.

— Но только ты, Сидоровна, никому ни слова о том, куда я поехал, даже мужу своему… А то ж где-нибудь сболтнет.

— Не беспокойся, Никонович, как в могиле будет.

Незовибатько уехал. Возвратился он из района уже поздно ночью еще более угрюмый и удрученный, замкнувшийся в себе…

Наутро Сидоровна пытливо заглядывала в глаза Незовибатько, пытаясь понять, успешная ли у него была поездка в район или нет. Но Незовибатько избегал ее взгляда. Сидоровна тяжко вздохнула. Ей стало понятно, что в районе Незовибатько своих сомнений не разрешил…

По дешевке распродали с аукциона имущество злостных зажимщиков хлебосдачи Свиридова, Адучинова. У Ермаковым продали только трактор. Его купил Сазон Меркулов для своего колхоза. Остальное же имущество стансовет передал Захару, посчитав, что он вечный труженик и ни в чем не виновен.

XXII

Теперь Константин и не помышлял о смерти, он был полон веры, что в его жизни еще не все потеряно…

Яковлев разрекламировал Константина в парижских белоэмигрантских кругах. Он говорил, что в Париже появился волевой, предприимчивый генерал Ермаков, у которого есть смелый план освобождения России от большевизма.

С Константином стали искать знакомства. Несколько раз его приглашали в РОВС, где с ним беседовали видные белогвардейцы.

Все это нравилось Константину, льстило его самолюбию. Ему иногда давали деньги, правда, очень мало, но кое-как он существовал и был доволен судьбой.

Однажды Константин получил письмо, подписанное неизвестным ему генералом Бирюковым, который просил его прибыть по безотлагательному делу в четверг, в пять вечера, в русский музей, находившийся в пригороде Парижа — Аньере.

В четверг Константин отправился по указанному в письме адресу. В Аньере он разыскал небольшой чистенький особняк, в котором помещался русский военный музей. Генерал Бирюков оказался директором этого музея. Ему, наверное, перевалило уже за семьдесят, но он был еще бодрый и подвижной.

— Честь имею представиться, — отрекомендовался он Константину. Бывший командир лейб-гвардейского донского казачьего полка, генерал-лейтенант Бирюков Иринарх Николаевич. Я написал вам по просьбе одного нашего великого мецената. К сожалению, он еще не приехал, но, вероятно, скоро будет.

— Кто же это? — осведомился Константин.

— Невероятный богач. Впрочем, я не имею права о нем распространяться. Приедет, все само собой объяснится. Если позволите, Константин Васильевич, пока я ознакомлю вас с музеем.

— С удовольствием.

Взяв под руку Константина, Бирюков повел его по комнатам.

— Этот музей, — говорил он, — хранитель воинской славы донского казачества, точнее — музей лейб-гвардии донского казачьего полка. Своими собственными усилиями, как величайшую святыню, привез я музей из Новочеркасска в Париж… Этот дом я купил на свои собственные средства…

Они проходили зал за залом. Спорящими от возбуждения глазами показывал старый генерал Константину выставленные в залах предметы.

— Этим картинам цены нет, — указывал старик на развешанные по стенам полотна. — Здесь лучшее собрание произведений русских художников-баталистов. Все они отображают боевые действия доблестных лейб-казаков. Вот, например, лейб-казаки в Бородинском сражении. Незабвенный наш вихорь атаман Платов ведет лейб-гвардейцев в тыл французских войск. Из-за этого Наполеон на целых два часа вынужден был приостановить наступление… А вот это лейпцигское сражение — «битва народов», как она вошла в историю.

Старый генерал приостановился у большой картины.

— Вот видите, — указал он, — на бугорке стоит царь Александр I со своей свитой. Его почти окружают французские гусары. Еще мгновение, и он будет захвачен ими в плен. Но вдруг, как ураган, налетают лейб-казаки и опрокидывают противника. Русский император был спасен. Сильная картина!.. А на этом полотне изображена битва нашей конницы, в том числе и лейб-казаков, под деревушкой Фер-Шампенауз с французскими корпусами маршалов Мортье и Мармона 13 марта 1814 года…