Перед лицом Родины

Незовибатько сурово стрельнул глазами в Сазона, недовольно проговорил:

— Ты, Сазон Миронович… гм… того… поосторожнее в выражениях-то. Ежели что желаешь сказать, то допрежде подумай. Что это за огурец соленый?..

— Извиняюсь, ежели что не так сказанул, — проговорил Меркулов. — Я человек простой, по-простому и говорю. Ведь ежели тебе хотят приклеить ярлык правого уклониста, то тут уж и не то можно вымолвить.

— Я вам, товарищ уполномоченный крайкома партии, вот что скажу, хмуро произнес Незовибатько. — Я работаю секретарем станичной партоорганизации уже сколько годов и знаю в станице своих коммунистов как облупленных… Бачу чем они живут и чем дышат… Приклеить ярлык правого уклониста на каждого не трудно. Мы же тоже можем на вас сказать, что вы, мол, левый уклонист…

— Позволь… Позволь… — ошеломленно посмотрел на секретаря партоорганизации Концов. — Это к чему ты клонишь-то?..

— Я это к примеру сказал… Так вот давайте уклонами не бросаться. Мне тут виднее — кто уклонист, а кто нет…

— Ну, это, конечно, ты прав, — смягчившись, согласился Концов. — Тебе виднее, я не возражаю. Ну, вот если он не поддерживает правый уклон, кивнул уполномоченный на Меркулова, — то пусть докажет. Пошлем его завтра с Каверновым к этому, как его, Ермакову. Пусть заставит старика по-доброму вывезти хлеб…

Незовибатько вопросительно посмотрел на Сазона. А тот, вздохнув, опустил глаза.

XX

С утра у Василия Петровича было плохое настроение. На душе нарастала какая-то тревога. С чего она началась, старик даже понять не мог.

Позавтракав, семья занялась своими делами. Захар запряг арбу, поехал на гумно за мякиной. Лукерья понесла шерсть постовалу на валенки. Леня побежал в школу. А старший внук Ваня, сославшись на головную боль, уселся за стол перелистывать книгу.

— Ванятка, — сказал старик, — зараз я буду чинить хомут, а ты чего-нибудь почитай нам с бабкой.

— Ладно, дедуня, — согласился мальчик. — Я почитаю вам «Детство» Максима Горького. Инте-ересно!

Водрузив на нос очки, Василий Петрович нарезал из кожи-кислины тонкие ленты, вооружился шилом и начал чинить хомут.

Анна Андреевна, пристроившись у теплой лежанки, вязала чулок. При движении ее рук клубок пряжи, лежавший у ног старухи, перекатывался по полу. Пестрый пушистый котенок, забавный и игривый, насторожился под табуреткой, пружинисто выгнув спинку, готовился напасть на двигавшийся клубок.

— «…Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, — читал мальчик, — тотчас снова осела, опрокинулась на спину…ее слепое белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом: «Дверь затворите… Алексея — вон!..»

— Ой, господи, помилуй нас! — перекрестилась Анна Андреевна. — Это, стало быть, у нее роды наступили…

— Не мешай, бабка, — сказал Василий Петрович, — читай, Ванюша.

— «…Оттолкнув меня, — продолжал мальчик, — бабушка бросилась к двери, запричитала:

«Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите, Христа ради! Это не холера, роды пришли…»

— Ну, я же сказала, что роды, — обрадовалась Анна Андреевна. — Так оно и есть…

— Да не мешай же, мать! — снова остановил ее Василий Петрович. Читай, Ванюшка!..

Мальчик не успел еще приняться за чтение, как у ног старухи завязалась ожесточенная возня. Это котенок, наконец, изловчившись, воинственно набросился на заинтриговавший его клубок пряжи и забарахтался с ним по полу.

Все засмеялись.

— Ну и вояка, — сказал Василий Петрович. — Победил все-таки своего врага.

На дворе залаяла собака. Старуха встрепенулась:

— Старик, ты смотрел корову-то? Может, она отелилась? Не на нее ли собака-то брешет.

— А чего ей на нее брехать? — буркнул Василий Петрович. — Ванятка, оденься да пойди глянь, что там во дворе.

Накинув тулупчик, мальчик вышел в чулан. Но тотчас же он вернулся в сопровождении нескольких человек.

Сердце у Василия Петровича екнуло: «Вот оно к чему на душе-то было неспокойно», — подумал он. Однако виду он не подал. Поднявшись, радушно пригласил:

— Проходите, граждане! Проходите!..

Старик успел разглядеть в числе пришедших председателя колхоза Сазона Меркулова и беднячку-активистку тетю Грушу Щеглову. С ними были еще двое незнакомых парней, одетых по-городскому.

— Здорово живете! — как-то кисло поздоровался Сазон.

— Слава богу! — невесело ответил Василий Петрович, чувствуя, как сильно стучит его сердце. — Проходите!..

Все прошли от порога и чинно расселись в переднем углу за столом, словно званые гости.

Белокурый парень, не снимая шапки, наморщив лоб, стараясь скроить на своем прыщеватом лице важность большого человека, раскрыл на столе папку.

— Как фамилия? — сурово спросил он, не взглядывая на хозяина.

— Погоди, — остановил парня Сазон. — Погоди, я сам поговорю с хозяином. Василий Петрович, — ласково заговорил он со стариком, — ты меня знаешь с малых лет. И я тебя знаю добре. Хороший ты человек, Василий Петрович. Правильный. С твоим сыном Прохором мы были друзьяками…

— К чему это ты все, Сазон Миронович, гутаришь?

— А вот к чему, Василий Петрович, — продолжал Сазон. — Ежели я не хотел бы тебе добра, так, может, и не пришел бы к тебе. Хочу помочь тебе выпутаться из беды…

— А кто меня в нее впутал? — спросил старик.

— Ну, товарищ Меркулов, не заговаривай ему зубы, — хмуро проворчал прыщавый парень. — Они у него ведь не болят.

— Замолчь! — взвизгнул озлобленно Сазон. — Молод еще ты, Кавернов, меня учить. Вот поговорю с человеком, а тогда могешь совершать свое дело…

Парень побледнел, но сдержался, промолчал.

— Василий Петрович, — убеждал Сазон. — Пойми, тебе надо еще отвезти только сто двадцать пудов хлеба. Пойми, сто двадцать! Двести ты отвез, отвези и остальные, и все будет хорошо…

— Что ты меня, как девушку красную, уговариваешь?

— Хочу просто упредить тебя, Василий Петрович, а то беду могешь нажить…

— Какую такую беду ты мне накликаешь? — сразу же осатанел от обиды и гнева старик. — Твою мать… — Старик вовремя опомнился. Глянув на побледневшего внука, запнулся. — Знаешь что, Сазон Мироныч, не гневи ты меня. А то, ей-богу, могу тебе в морду дать. Уходи отсель подобру…

— Уйду, Василий Петрович, — как-то смиренно поднялся Сазон. — Не будь на меня в обиде. А там, гляди, твое дело. Моему друзьяку, Прохору Васильевичу, скажи, что я тебя упреждал, а ты меня не послухал.

— Плевать на тебя хотел Прохор, — кипел в гневе старик.

— Ну, прощевай! Не обижайся!

— Товарищ Меркулов, — сказал Кавернов. — Чего же вы уходите? Вы ведь понятой.

— Нет. Некогда мне, — отмахнулся Сазон. — Вон понятая у вас Щеглова.

Хмурым взглядом проводив Сазона, Кавернов строго взглянул на Василий Петровича.

— Значит, хозяин, сдавать хлеб по налогу ты не хочешь?

— Рад бы, — пожал плечами старик, — нечем уплачивать налог. Нету хлеба.

— Это точно, что нет?

— Я, конешное дело, не могу сказать, чтоб совсем его не было. На прокорм до нови есть. Лежит в амбаре.

Разговор этот был тяжелый, не предвещавший ничего хорошего. Анна Андреевна, перебирая иглы, встревоженно поглядывала на городского парня, терзавшего вопросами ее старика. Глаза ее были полны слез.

— А где у тебя хлеб-то, хозяин? — сказал Кавернов.

— Ну, вестимо где, в амбаре, я ж сказал. Где ж ему еще быть?

— Показывай! — сказал Кавернов, вставая. — Пойдем, Федор.

Второй парень, приземистый, нескладный, нехотя оторвался от скамьи.

— Пойдем! — пробасил он.

— Ванюша, — проговорил старик внуку, — пойди, милок, покажи им закрома, нехай взглянут…

Василий Петрович говорил спокойно с достоинством, не повышая голоса, но нижняя губа его мелко вздрагивала.

Когда Кавернов с Федором и Ваней вышли во двор, Василий Петрович укоризненно глянул на понятую Щеглову.

— Что ж, Груша, и ты пришла у меня хлеб отбирать? — разглядывая в своих руках шило, которое он все еще держал, сказал старик. — Али ты, дорогая, никогда от меня ничего доброго не видела? Ведь мы с тобой в молодости вместе на сиделки ходили. Эх ты, Груша, Груша!..