Синий аметист

4

В комнате Софии неярко горели свечи и слышались нежные звуки фисгармонии. София полюбила этот инструмент еще в годы учебы в Загребском пансионе, поэтому позднее отец с радостью выписал ей из Вены фисгармонию из эбенового дерева. Когда она оставалась одна или когда на душе было грустно, девушка подсаживалась к инструменту и играла меланхолические мелодии, от которых сжималось сердце.

С того дня, как она, задыхаясь, убежала от дома Джумалиевых. что-то изменилось в ее душе. София вспоминала, как остановилась под навесом у входа, чтобы поправить волосы и отряхнуть одежду, как усилием воли заставила себя успокоиться и лишь тогда войти в дом. Тот вечер она провела за чтением, пытаясь сосредоточиться на прочитанном и надеясь, что овладеет своими чувствами.

Дождь лил не переставая несколько дней. Все вокруг было охвачено безнадежным унынием. София пыталась думать о чем-то приятном, чтобы к ней вернулось утраченное душевное равновесие. Она в сотый раз убеждала себя, что нынешнее ее настроение вызвано мрачной погодой, тревогами по поводу войны, тяжелыми тучами, словно придавившими мокрые дома. Ей очень хотелось, чтобы все было именно так.

И вот теперь, с нежностью прикасаясь к клавишам, девушка думала, что наконец к лей вернулось обычное для нее прекрасное настроение. Она даже решила, что вряд ли почувствует волнение, если увидит его сейчас или заговорит с ним.

Кто-то постучался в дверь. София перестала играть и обернулась. Вошел Никита, слуга.

— Господин Грозев внизу и просит его принять… — угрюмо доложил он.

София изумленно взглянула на Никиту, словно слуга прочитал ее мысли и пришел пошутить. Помолчав, она еле слышно произнесла:

— Проведи в верхнюю гостиную. Я сейчас приду.

Ей понадобилось несколько минут, чтобы овладеть собой и придать лицу безразличный вид. И лишь тогда она вошла в гостиную.

Грозев сидел на миндере и листал какую-то книгу. Увидев Софию, он поднялся.

— Вероятно, вам нужен мой отец? — спросила София, протягивая ему руку.

— Да, — кивнул Грозев. — Мы договорились встретиться здесь, у вас, после закрытия магазинов, но, как видно, он задержался.

София села по другую сторону стола. Сердце ее колотилось, она едва сдерживала волнение. Грозев посмотрел на нее. Стянутые к затылку волосы придавали особое очарование ее лицу. Он вспомнил о верховой прогулке…

— Наверно, я вам помешал, — сказал Грозев, откладывая книгу. — Я слышал, вы играли…

— Нет, нет, — быстро возразила девушка. Она ощущала на себе его взгляд и не смела поднять глаза. — Вы любите музыку? — Сама того не желая, София посмотрела на Грозева.

— Я люблю все, что облагораживает человека, — медленно ответил тот, проводя рукой по книге.

— А что другое вы имеете в виду?

«Откуда такая гордость, — думал Борис, глядя на светлое пятно вокруг лампы. — Что это — следствие мучительного одиночества, которое окружает ее столько лет, или проявление самолюбивого и деспотичного характера?»

— Многое, — ответил он. — Искреннюю дружбу, человеческую привязанность, способность человека жертвовать собой во имя благополучия других…

Брови Софии удивленно взметнулись вверх.

— Интересно, — сдержанно усмехнулась она. — Впервые слышу такое из уст торговца.

— А разве вы делите людей только по их профессиям? — спросил Грозев.

— Разумеется, нет. Но я привыкла к тому, что люди вашей профессии не говорят ни о чем другом, кроме как о деньгах.

— Вы ведь тоже представительница торгового рода, — спокойно заметил Грозев.

— Да, — согласилась она, вспыхнув. — Это действительно так, но деньги никогда не были для нашей семьи ни единственной целью, ни главной темой разговоров…

Глаза ее потемнели. Грозев немного помолчал, потом с уверенностью заявил:

— В мире торговли деньги могут и не являться главной темой разговоров, но они — главный предмет мыслей и действий… Иначе и быть не может… Но я имею в виду другое. Иногда человек против своей воли выбирает ту или иную профессию…

— Вы говорите о себе?

— Не совсем. Но часто обстоятельства вынуждают человека выбирать профессию…

— Да, — согласилась София. — Именно обстоятельства заставляют человека выбирать все в этом мире, или, точнее, принимать почти все…

— За исключением одного, — в тон ей подхватил Грозев, не спуская с нее глаз: именно теперь представился случай проверить ее реакцию на то, о чем они говорили во время верховой езды в Хюсерлии. — Родины и кровного родства…

— Родина у человека там, — проговорила София таким тоном, словно защищалась от чего-то, — где его дом и близкие.

— Родина в крови у человека, она — нечто, предопределенное судьбой, ее нельзя выбрать, — покачал головой Грозев.

Он произнес это будничным, спокойным тоном, словно высказывал какое-то выстраданное убеждение. Лицо Софии пылало. Она медленно подняла голову и посмотрела на него, словно спрашивая: «Зачем вы мне говорите все это?…»

Где-то внизу послышался голос Аргиряди. Он оживленно с кем-то беседовал, поднимаясь по лестнице…

Проводив пазарджикских торговцев и Грозева, Аргиряди и София сели ужинать. Потом, как обычно, Аргиряди прошел к себе. В эти часы он любил сидеть на диване, стоявшем напротив секретера, курить любимый измирский табак и перебирать в уме все случившееся за день. Вот и теперь он отдыхал, накинув на плечи фланелевый халат, из-под которого виднелся черный суконный костюм и накрахмаленная манишка рубашки. Аргиряди знал толк в красивой одежде.

София была тут же, в комнате. Она разбирала бумаги, расставляла предметы на секретере. Несмотря на достаток, Аргиряди требовал — и это было законом, — чтобы по утрам дочь помогала ему по хозяйству, а вечером, когда он отдыхал, — приводила в порядок его комнату. Никто другой не имел права приближаться к секретеру из черного дерева, за которым он работал. Девушка молча и сосредоточенно складывала бумаги. Из головы не выходила последняя фраза, произнесенная Грозевым. Что он хотел сказать? И какое значение, например, могло иметь их происхождение — из рода родопских дервенджиев? «Родина» — сказал он. Где ее родина? Почему прежде она не задавала себе этот вопрос? Существовал ли он и раньше в ее душе или же зародился этой тревожной весной? А может, виновата история гравюры? Действительно, никогда еще София не чувствовала себя так, как сейчас. В отличие от многих других знакомых, Аргиряди ни разу не изменил своему роду и языку. Кроме того, в жилах Софии текла и материнская кровь. Девушка вспомнила скромный дом Чистяковых в Копривштице, обширный двор и почувствовала, как что-то словно обручем сдавило ей голову. Она устало присела у секретера. Что же произошло, что заставило людей так перемениться? И какой, по сути, была она сама — в сердце, в крови, в мыслях? И не было ли все это игрой судьбы?

— О чем ты думаешь? — голос отца заставил ее вздрогнуть. Девушка только теперь заметила, что держит в руках львиную голову, которой отец прижимал свои бумаги.

— О войне… — быстро ответила София первое, что пришло ей на ум.

Аргиряди пожал плечами.

— Война… — сказал он сухо, вынимая изо рта перламутровый мундштук. — Что ж… Война есть война… Четыре века Турция была всесильной, владела людьми, землями, богатством. А сейчас все идет к закату… — Он снова затянулся и продолжил: — Может, это перст божий. Кто знает. Но мне думается, что всему виной они сами…

— Ты думаешь, Турция проиграет? — спросила София.

Аргиряди пристально посмотрел на дочь, как будто взвешивая, каким должен быть его ответ.

— Да, — сказал он, стряхивая пепел. — Будет поражение полным или частичным, этого предсказать нельзя. Но война скорее всего кончится освобождением христианских земель на Балканах.

София догадывалась, что отец относится к этому далеко не безразлично. Она глядела на него и спрашивала себя, как бы он воспринял сказанное Грозевым. И может ли он испытывать беспокойство, какое терзало ее?